А. Сахаров (редактор) - Елизавета Петровна
Вторая комната нисколько не была похожа на первую. В ней не было окон, и свет падал сверху, через крышу, застеклённое отверстие которой было искусно замаскировано выступавшим с фасада коньком. Эта комната была меблирована очень хорошо. Здесь были широкий мягкий диван, несколько удобных кресел, большой письменный стол, ряд платяных шкафов и аптекарских шкафчиков и большой умывальник.
Шмидт сейчас же приступил к делу. Он разделся до нижнего белья, снял с головы седовато-рыжий парик, под которым оказались коротко остриженные светло-каштановые волосы, достал из шкафчика пузырёк с жидкостью желтоватого цвета и принялся втирать её в лицо. Затем, не давая высохнуть лицу, он налил на ладонь прозрачной жидкости из другого пузырька и в свою очередь вытер лицо и ею. Когда затем он вымыл лицо водой, то оно оказалось совершенно молодым, нежным и очень бледным.
Не теряя времени даром, Шмидт подсел к зеркалу и принялся преображать себя. Когда минут через десять он надел вынутую из платяного шкафа поддёвку и подошёл к зеркалу, чтобы посмотреть на себя, то оттуда на него глянуло типично русское, добродушно-плутоватое купеческое лицо с намасленными и гладко зачёсанными волосами, окладистой бородой и румянцем во всю щёку.
Тогда Шмидт надел шапку, армяк, валенки, взял в руки товарный короб, поднял за кольцо половицу и спустился по узкой лестнице вниз. Эта лестница описывала полукруг. Первая четверть круга вела книзу, вторая вывела в узкий каменный мешок, оказавшийся внутренностью башенки. Слева и справа два небольших, незаметных снаружи отверстия позволяли осмотреть переулок с обеих сторон. Слева никого не было видно, а справа шли на некотором расстоянии друг от друга четверо пешеходов. Шмидт подумал, что будет слишком долго ждать, пока переулок случайно очистится, быстро нажал пружину и через открывшуюся дверку скользнул в нишу, имевшуюся со стороны переулка в каждой башенке. Когда первый из прохожих поравнялся с этой башенкой, он не увидел ничего подозрительного: в нише сидел купец. Так что же? Разве самому прохожему не приходилось зачастую присаживаться на ряды скамеек, устроенных вдоль всей стены в нишах? Дав возможность прохожему поравняться с собой, Шмидт встал, перекинул короб через плечо и быстро зашагал прочь.
Пройдя сеть коротких, пересекавшихся под прямым углом переулочков, Шмидт вышел на довольно широкую «першпективу», вновь свернул в один из боковых переулочков, выходивших к набережной, и остановился там перед деревянным, видимо, весьма недавно выстроенным домом. Перекинувшись несколькими словами с сидевшим у ворот «малым», Шмидт вошёл во двор и поднялся по лестнице на крылечко.
В ответ на его стук послышался старушечий окрик.
– Чего нужно?
– К его благородию, господину поручику Мельникову! – ответил Шмидт.
– Да ты сам-то кто будешь? – раздражённо окрикнули его снова.
– Да Алексеев я, матушка, ваше благородие, Алексеев, торговец!
Запор с шумом отодвинулся, и маленькая худая старушка открыла дверь.
– Ну уж иди, затейник, – ворчливо сказала она, – да иди скорее, будь тебе неладно! Что ты меня, старую, морозишь! – Она провела Шмидта в кухню и крикнула в коридор: – Митенька, поди-ка сюды, тут твой Алексеев пришёл!
– Какой Алексеев? – послышался из-за перегородки молодой, звучный голос.
– Да тот самый, который тебе басурманские мази носит!
В ответ раздался радостный возглас, и в кухню бурно ворвался маленький, толстый, краснощёкий поручик лет двадцати.
– Ну что, борода? – крикнул он ещё с порога. – Принёс, что ли?
– Принёс, батюшка, ваше благородие! – с низким поклоном ответил Шмидт-Алексеев, развязывая окоченевшими пальцами короб.
– Да ну? – радостно вскрикнул Мельников, делая от радости весёлый пируэт в воздухе и залихватски прищёлкивая пальцами. – Да неужто ту самую принёс?
– Ту самую, ваше благородие, которой Людовикова мамзель притирается! – ответил купец, раскрывая короб и подавая офицеру плоскую хрустальную банку, в которой находилась какая-то нежно-розовая помада.
– И не врёшь? – с восторгом крикнул поручик. – Ах, молодец, борода! Уж и обрадуется Наденька!
– Уж твоя Наденька, тоже, прости Господи! С жиру бесится, – кинула старуха. – Только и знает, что беса тешить! И ты тоже, что твой жеребец – как увидит, так и заржёт!
– Эх, маменька! – с укором сказал Митенька. – Сами вы, что ли, молоды не бывали? Аль забыли, как вас покойник-батюшка увозом брал?
– Ну и что доброго вышло? – грустно возразила смягчившаяся при этом напоминании старуха. – Вот и мыкаемся мы с тобой! Только одно слово, что дворяне, а чать у всякого купчишки мошна жирнее… Невеста – голь да жених – голь.
– Гол, да сокол! – весело крикнул поручик; но вдруг его лицо слегка омрачилось, и он с некоторой робостью сказал: – Только ты уж, борода, уважь, не считай притиранья дорого-то!
– Батюшка, ваше благородие! – с низким поклоном ответил купец. – Уж позвольте мне поклониться вам этой мазью, ежели бы только вы мою нижайшую просьбицу уважили.
– Какую просьбу? – удивился поручик.
– Да насчёт того, что сталось с прежними жильцами.
– Ах, это? Ну конечно, разузнал! Моё слово – олово! – с юной гордостью ответил Мельников. – Маменьке удалось всю историю от старика соседа вызнать. Пусть она и расскажет! Ну, маменька?
– А вот, батюшка, – заговорила оживившаяся старуха. – Сказывали мне добрые люди, что проживала здесь чиновничья вдова Пашенная с такой красоткой-дочерью, что и в сказке таких не бывает. Был у дочки женишок, тоже чиновник, а дочка-то – Оленькой её звали – какой-то высокой особе приглянулась. Ну, высокая особа потрясла мошной, женишок-то и отступился, и осталась Оленька беззащитной со старухой матерью.
И вот однажды ночью – было это года два тому назад – подъехало к воротам разного рода люда видимо-невидимо. Стали в ворота стучать, Оленьку за ворота вызывать. Вышла старуха и говорит, чтобы не срамили девушки и не ломились – всё равно, дескать, ворота новые, запоры крепкие, собаки злые – не войти им во двор. И точно, ломились-ломились, а ворот сдюжить не могли.
Тут и пришла охальникам злая мысль. «Давай сожжём их, коли так! – говорят. – Выйдут тогда, небось!» Сказано – сделано. Откуда-то дров натаскали да и запалили сначала ворота, а потом и самый дом. Несдобровать бы старухе с дочерью, да на их счастье конный патруль показался, охальники-то и убежали. Да поздно, вишь, стража-то подъехала! Столько старуха страха натерпелась, что на другое утро Богу душу отдала, а Оленька взяла ларчик, что старуха вынести из огня успела, да и ушла куда глаза глядят Спрашивали её, куда она пойдёт, да не сказала, только рукой отмахнулась… Тут ейный след и потерялся!
Шмидт-Алексеев выслушал этот рассказ, то бледнея то краснея. Затем, перекинув короб через плечо, он глухим голосом кинул: «Спасибо вам, добрые люди!» – и направился к выходу.
– Да они тебе сродственники, что ли, будут? – спросила старуха.
– Сродственники! – не поворачиваясь ответил купец.
– Постой, борода, – крикнул ему вдогонку поручик. – А сколько же за мазь-то?
– А пожертвуйте вы, ваше благородие, в церковь, сколько желаете, за упокой души Аксиньи Пашенной да за здоровье рабы Божьей Ольги, вот мы в расчёте и будем! – ответил Шмидт, поспешно спускаясь с лестницы.
Понуря голову, он поспешно зашагал дальше. Путь ему предстоял неблизкий, и надо было торопиться. Шмидт-Алексеев, в котором читатели, быть может, уже заподозрили третье, – на этот раз настоящее лицо, спустился по переулку к Неве, перешёл наискось лёд и поднялся около Адмиралтейства, где вскоре вышел на Невский проспект, по которому и зашагал со всей возможной пешему быстротой.
Мрачные мысли томили его. Вдруг он почувствовал, что вся кровь отхлынула у него от головы и что он, того гляди, сейчас упадёт. Шмидт вспомнил, что сегодня ещё не успел ничего поесть, и решил зайти в ближайшую харчевню, для чего свернул с Невского в одну из боковых улочек.
Харчевня, в которую он нечаянно зашёл, принадлежала некоему «Миронычу» и пользовалась очень дурной славой. Здесь обычно собирался самый тёмный, неблагонадёжный элемент столицы, и знатные баре, которым надо было отделаться от неудобного соперника, обыкновенно посылали своих доверенных слуг сюда, так как тут легко было найти подходящих людей для любой скверной цели. Шмидт сразу понял это, но ему было всё равно – поест да уйдёт! Поздно вечером посещение такого места было бы опасно, ну а теперь, когда только темнеть начинало, что ему могли сделать!
Он заказал себе горячих щей, буженины и кружку сбитня и с жадностью набросился на еду, как только подали её. Вместе с насыщением стало приходить душевное спокойствие. Ведь Оленька избежала опасности, ушла куда-то, а ведь она – девушка очень рассудительная, смелая, решительная, чего, пожалуй, и не подумаешь о ней по первому взгляду… Мало ли куда она могла уйти? Около Смольного у неё была дальняя родственница, у которой она могла бы поселиться. Да и мало ли? Свет не без добрых людей, укроют! Правда, самому ему было бы опасно наведаться к этой родственнице и узнать от неё про Оленькину судьбу, но это сделают за него другие, и он решил, что не будет откладывать этого в дальний ящик.
