Георгий Марков - Соль земли
Творчество Толстого, по её ощущению, было столь же великим, вечным и мудрым, как природа.
Марина села поудобнее и принялась читать. Вскоре она была покорена и захвачена значительностью событий, которые развёртывались на страницах книги. Она не могла не вспоминать о только что случившемся, но чувствовала, что её столкновения с Григорием, все её неурядицы и терзания – это что-то маленькое-маленькое в сравнении с движением народов и судьбами государств.
Изредка до Марины из других комнат доносился шум передвигаемых кроватей, чемоданов, столов и стульев. Это собирался Григорий. Марина продолжала читать, будто это был не Григорий, а сосед по квартире, уезжавший в очередную командировку. Но Бенедиктин не хотел уйти незамеченным. Он громко стучал, хлопал одной дверью, другой, третьей. Потом он уронил какую-то посудину, и она со звоном разбилась. «Уронил кувшин с водой, нервничает», – подумала Марина и отложила книгу в сторону.
«Не жалеешь, что он уходит?» – спросила она себя, поглядывая на дверь, за которой он стучал башмаками, и не почувствовала ни малейшего сожаления. За последние сутки у неё ни разу не было ещё такой ясности в душе, такого сознания справедливости и нужности того, что она делает.
Вероятно, Григорий был уже готов к уходу. По звукам, доносившимся до неё, она поняла, что он вынес чемоданы в прихожую. Он усиленно кашлял, вздыхал, гремел ключами, всячески стараясь, чтобы она вышла. Видимо, Григорий ещё надеялся, что в эту последнюю минуту, когда он, жалкий и униженный, возьмётся за ручки чемоданов, она может броситься к нему, загородить собой дверь. Но надежды эти были напрасны. Марина не желала выходить.
Наконец он дёрнул дверь кабинета и, когда убедился, что она заперта, понял, что ему ждать нечего. Марина услышала, как он осторожно вынес чемоданы на площадку и захлопнул входную дверь. До неё донеслись его глухие, торопливые шаги. Она поняла, что он спешит выйти из дому, чтобы никого не встретить и не дать повода к разговорам. Но едва ли кого-нибудь он мог встретить в такой поздний час: было уже около трёх ночи.
Когда шаги его затихли, Марина встала. «Ну вот, осталась одна, как тогда, в войну», – остро пронзила её мысль. Ей казалось, что после всех стуков, шумов, громов, которые доносились до неё, она увидит в комнатах беспорядок. Но она ошиблась. В столовой горел свет, и она сразу же увидела, что в комнате всё на месте. «Он был аккуратен, как всегда», – заметила она про себя и прошла дальше, в спальню.
Здесь она увидела перемены. С одной кровати было снято одеяло и взята подушка. Шкаф с одеждой был раскрыт, и та его часть, в которой хранились его костюмы, пустовала.
Марина заглянула в эту пустую часть шкафа и почувствовала, что ей становится страшно. «Совсем, совсем одна, даже в войну так не было», – снова подумала она.
Когда Григорий был на фронте, Марина все его вещи держала на виду. Рядом с её пальто висело его пальто. Его кровать была так же застелена, как и её кровать. В буфете на полочке, где стояла её посуда, была и его посуда: стакан в золочёном подстаканнике, тарелки, нож, вилка, ложка. У неё часто возникало ощущение, что он дома, но только задержался где-нибудь на заседании. И это ощущение помогало ей жить.
Женщине, которая приходила к Марине готовить обеды и убирать в квартире, она наказала все вещи мужа оставлять на своих местах и ничего никуда не передвигать. Женщина не расспрашивала Марину, почему этого не следует делать. Она сама была женой фронтовика и так же берегла веща своего мужа.
Словно очнувшись, Марина быстро направилась к буфету. Ни стакана в золочёном подстаканнике, ни столового прибора она не нашла. Это был её подарок Григорию, и он, конечно, взял его.
Горькое уныние с новой силой стиснуло её сердце. Голова закружилась. Стены комнаты и предметы, стоявшие в ней, задвигались и поплыли. Боясь упасть, Марина опустилась на диван. Мысли и чувства, только что тёкшие с такой ясностью и спокойствием, что она сама себе удивлялась, вдруг потеряли всякую стройность. Она почувствовала то, что чувствовала уже не раз: все противоречия людской жизни переместились в её душу и безжалостно рвут её на части. Что она сделала!.. Она добровольно наложила на себя оковы такого одиночества, которого у неё не было даже в самые трудные годы – в годы войны. Тогда у неё была надежда, а теперь не осталось ничего. Ей захотелось заплакать, но глаза были сухими, и слёзы не появлялись. Она долго лежала, не замечая, что в окна неслышно вливается рассвет.
Мысли теснились беспорядочно, и ей не сразу удалось придать им стройность.
«Ну что ж, верни его, если тебе горько, – думала Марина, обращаясь к себе, как к постороннему человеку, с кем она имела право говорить прямо и открыто. – Верни, чтоб ещё и ещё раз быть обманутой и оскорблённой. Уж если у него хватило совести красть твои мысли, то неужели ты думаешь, он не обманывал тебя как женщину?» Голос, которым говорил её собственный разгорячённый разум, был жесток и неумолим. Она припоминала некоторые слова Григория, его отдельные поступки, поражавшие её, и видела, что все они имеют свои связи с этим последним его поступком.
Уснула она, обессиленная переживаниями, только под утро. Как это ни странно, она спала крепким, здоровым сном. Утром ей почему-то стало неудобно за этот глубокий, безмятежный сон. Принимая ванну, она думала над тем, что всё это значило. И вывод, к которому она пришла, обрадовал и успокоил её. Ей казалось, что она спала так хорошо потому, что решение порвать с Григорием было правильным.
За завтраком Марина на мгновение почувствовала тоску одиночества. Но это чувство не захватило её и не вызвало никакого раскаяния.
Она вышла из дому с твёрдым намерением сейчас же отправиться к директору института Водомерову и профессору Великанову и рассказать обо всём, что произошло у неё с Бенедиктиным.
Припоминая свои слова о жестокости, сказанные вчера Григорию, Марина и теперь повторила их. «Конечно, ему будет неприятно и горько. Возможно даже, что руководство института отчислит его, – думала она. – Но как же поступить иначе? Пока он ещё молод, это многому научит его. Он поймёт, как надо ценить чужой труд, и, поняв это, научится по-настоящему уважать и любить свой. И никто, ни один разумный человек не упрекнёт меня в жестокости».
Но чем ближе подходила Марина к институту, тем хаотичнее становились её мысли. Всё чаще и чаще возникали вопросы: «А уж так ли велико преступление Григория? Не прав ли он в том, что она, Марина, излишне щепетильна в отношении своего научного творчества? Не является ли её поведение эгоистичным?»
Вчера, задавая себе эти вопросы, Марина отвечала на них отрицательно. Сейчас же она не чувствовала себя уверенной, ей казалось, что она ещё не всё обдумала.
2
Не замечая ни расстояния, ни погоды, ни прохожих, занятая только своими мыслями, Марина подошла к институту.
Институт размещался в большом массивном здании на одной из главных и очень оживлённых улиц. Трудно было отнести его к какому-нибудь определённому архитектурному стилю. Дом представлял собой сочетание стилей, отражавших вкусы, потребности и характер различных эпох. Он был построен в восьмидесятые годы прошлого столетия просвещённым купцом как здание для гимназии. В начале первой мировой войны гимназия была закрыта и в здании разместилась юнкерская школа. Военное ведомство срочно пристроило к двухэтажному дому новое крыло. Пристройка казармы не соответствовала ампиру, в котором был сооружён основной фасад, и сделала здание просто уродливым. После революции здесь разместился государственный банк, а затем Коммунистический университет. К основному фасаду в тридцатые годы было пристроено ещё одно крыло – безвкусное, коробкообразное, с продолговатыми окнами здание в стиле тех, которые появились у нас кое-где в городах в первые пятилетки.
Когда этот дом был передан научно-исследовательскому институту, его вновь реконструировали, но теперь уже коренным образом. Надстройка двух новых этажей смягчила разностильность здания. Но всё же среди однообразных построек старой улицы институт выделялся своей необычностью.
Марина подошла к институту и остановилась в палисаднике, узкой полоской огибавшем фасад. Она стояла возле клумбы с буйно разросшимися цветами, но не цветы занимали её. Дорогой она так и не решила, пойти ли ей к директору института сейчас же или отложить это на завтрашний день. «Пожалуй, спешить не буду. Ещё и ещё раз взвешу и уж тогда без всяких колебаний пойду, если не раздумаю совсем». Чувствуя облегчение оттого, что склонилась наконец к этому решению, Марина быстро вошла в институт.
Кабинеты и лаборатории биологического отдела размещались на четвёртом этаже. Часть помещения представляли собой обширные оранжереи под стеклянной крышей, в них всегда было светло и солнечно. От цветов, свежей зелени небольших деревьев и земли на четвёртом этаже устойчиво держался запах леса и полей. Тут даже зимой, в декабрьские морозы, можно было наслаждаться ароматом цветов и трав.
