Николай Энгельгардт - Павел I. Окровавленный трон
С первого взгляда можно было заприметить, что почтовый дом полон проезжающими. Не только весь двор заставлен был всевозможными экипажами, каретами, бричками, таратайками и просто телегами, но еще и вне двора, вокруг постройки и у забора стояли повозки. Многие были нагружены кладью, ящиками, узлами, сундуками. Одни были отпряжены. К другим подводили лошадей. Кучера, ямщики, лакеи в ливреях и дворовая челядь самого разнообразного обличья, а также кузнецы с клещами и молотами шныряли между повозками, суетились, кричали, переругивались и пересмеивались.
Тут же возились собаки, хрюкали свиньи и поросята и бодался грязный козел. Все три жилья почтового дома были полны. Несмотря на довольно пронзительный холод, мокроту и ветер, окна были открыты. В них шел дым табачный, светились сальные свечи и доносился гам голосов. Все трубы тоже дымились, обличая тем усиленную стряпню к ужину столь многолюдного сборища.
— Что это у вас за съезд такой? — спросил Рибопьер офицера, подошедшего для просмотра подорожной.
Содержимое документа, очевидно, не только удовлетворило офицера, но и исполнило почтения к новоприбывшим.
— У нас всегда так, последнее время, граф, — ответил офицер. — Одни покидают столицу, другие возвращаются в оную. По высочайшему повелению! Все по высочайшему повелению! С женами, с детьми, с больными стариками, в двадцать четыре часа — марш! Иностранцы и россияне все оной судороге подвержены. Вот в том жилье, за перегородкой, жена неаполитанского банкира на голых досках вчера от бремени разрешилась. Муж едва ума не потерял. И что же? Дня не промедлили, далее двинулись!
— По такой адской дороге! Может ли статься? — сказал изумленный Саша.
— Побыли бы на моем месте, так сказали бы, что под нынешним царем все может статься! — сердито ответил офицер.
— Однако я вижу, у нас в России ныне стали поговаривать весьма вольно! — заметил удивленный Саша.
— И стали говорить вольно. Потому что все равно нет спасенья. Молчи — бьют, и говори — бьют. Так лучше ж говорить. Коли не донесут, так оклевещут. Коли за неисправность не вышлют куда Макарка телят не гонял, так за исправность сто палок закатят, да и в Сибири сгноят. У нас, граф, народ в отчаяние впадает. А когда русский человек впал в отчаяние, ему море по колено. Пойдемте в почтовый дом, там наслушаетесь достаточно. На все бока честят, особенно бабы. Вот там карета госпожи Жеребцовой стоит. А сама она на чистой половине пребывает. Послушайте, что она говорит. А окна открыты и всякого народа полно.
— Возможно ли, и Ольга Александровна Жеребцова выслана из Петербурга, — вскричал Рибопьер.
— Кажется, сами от греха выезжают из пределов Российской империи вслед за английским посланником Витвортом. Он уже неделю как нас миновал.
Саша велел подъехать к крыльцу почтового дома и, поспешно выскочив из повозки, вошел внутрь.
Сени были завалены пожитками.
Налево обширная комната набита была разнообразным народом обоего пола и всякого звания, смешавшимся в полном беспорядке, сидевшим даже на полу, на узлах и сундуках.
Направо была названная офицером «чистой половиной» другая комната. В ней Саша неожиданно застал целое общество хороших петербургских знакомых. На старых вольтеровских креслах, обитых простой рогожей, да и то порванной, сидела в собольей, крытой алым бархатом шубейке чернобровая, сероглазая, румяная, пышная и красивая Ольга Александровна. Против же, на стуле, помещался граф Шуазель.
Несколько дам со своими мужьями, высылаемыми по высочайшему повелению в их деревни, сидели у стола и играли в карты.
Несколько гвардейских офицеров, по собственной сообразительности торопившиеся скрыться из столицы, стояли кружком около красавицы Ольги Александровны и старались услужить ей. То несли ей под ножки скамеечку в виде полена, обернутого чьим-то кафтаном, то раскуривали для нее трубку высекая в русской печке огонь при помощи кремня и трута. Жеребцова любила в дороге курить. Каждый из них надеялся за услуги удостоиться чести быть приглашенным в спутники, в карету ее, хотя б до следующей станции. А кто знает? Если понравится, то, быть может, и в Англию с собой захватит Все это общество неумолчно стрекотало по-французски.
Неслыханные по вольности восклицания поразили уши Саши Рибопьера, едва он переступил порог комнаты.
— Тиран! Вампир! Бесчеловечный изверг! Позор Европы! — кричал один из гвардейцев.
— Пора же, наконец, нам переменить свою constitution и ограничить зверообразное самовластие! — воскликнул другой.
— Нельзя же доверять судьбы целой страны и миллионы подданных умалишенному!
Саша остолбенел, слыша все это, публично провозглашаемое, при открытых окнах, когда кругом сновал всякий народ.
Вошедший вслед за ним «дядька» Дитрих безмолвно улыбался щучьим своим рылом.
— Саша! Вас ли я вижу! — вдруг воскликнула Жеребцова, вглядевшись во вновь прибывшего.
Все обернулись на это восклицание и, узнав Рибопьера, с живостью приветствовали юного камергера.
— Откуда вы взялись, граф? Неужели возвращаетесь в Петербург? Кажется, вы были на побывке в Вене? Что влечет вас, новый Даниил, в ров львиный? — такие и подобные вопросы и восклицания сыпались на Рибопьера.
— Оставьте его, господа, — сказала Жеребцова. — Вы его совсем затормошили. После Европы ему чудно попасть в наш хаос. Он растерялся прямо Подите, Саша, ко мне! — поманила красавица, по своему обыкновению выставляя для поцелуя полные, прелестные локотки свои и пряча пальцы, которые она не любила, находя слишком большими. И единственным признаваемым ею в себе недостатком. — Садитесь вот тут, на этот бочонок. Он немного засалит вас, но вы и так залеплены дорожной грязью. Да и где тут думать об опрятности, когда Петербург превратился в истый свиной хлев!
— Или в лабиринт, где живет Минотавр, пожиратель людей! — крикнул один из гвардейцев.
— И сторожащий прелестную Ариадну! — прибавил другой.
— Поджидающую нового Тезея! — ввернул третий.
— Думаю, что от древнего Минотавра было менее навоза, чем от всероссийской свиньи в ее хлеву! — заключил четвертый.
— Перестаньте, господа, прошу вас! — приказала красавица. — Вы окончательно оглушили нашего милого графа, который, сказать á parte, замечательно возмужал и похорошел за свое пребывание в Вене.
— О, после такого вступления можно ожидать что графу предложено будет ради безопасности повернуть обратно в карете Ольги Александровны! — проворчал толстый гвардейский полковник, сидевший на другом бочонке.
— Молчите! — крикнула ему красавица. — Милый Саша, расскажите, как вышло, что вы покинули Вену и возвратились в отечество?
IV. Туда и обратно
Рибопьер скромно сообщил, что он вместе с другом своим, ротмистром Дитрихом, возвращается из Вены в Петербург по высочайшему повелению государя и не ожидал видеть и слышать то, что представилось ему здесь.
— То ли еще услышите, — сказал толстый полковник, — если неделю только проживете в Петербурге.
— Вот что я скажу вам, граф, — начала Жеребцова, — у нас теперь конец октября, и видите, я уезжаю из Петербурга и из России совсем, в Англию, у меня слава Богу, есть друзья в Лондоне. Его величество король Георг очень со мною близок. Лорд Витворт выехал раньше меня и приготовит мне отель, где я проживу до весны… В конце марта месяца или в начале апреля, когда пройдет суровость погоды, теплое веяние растопит ледяные покровы земли, засияет новое, молодое солнце, тогда, в светлый праздник освобождения и возрождения России, я вернусь. Надеюсь, что найду вас в полном благополучии, милый Саша. Хотя ныне всякий обыватель Петербурга живет в нем, как на вулкане. Я удивляюсь тому, что венские друзья не задержали вас и отпустили в Россию.
— Но граф Разумовский получил высочайшее повеление.
— Ах, Саша, каждый день выходят повеления, отменяющие предшествующие, и часто высланные из столицы, промедлив в пути, возвращаются обратно с фельдъегерем, посланным им вдогонку. Нами играет прихоть случая. Никто не знает, что будет с ним завтра…
— Но все убеждены, что долго так продлиться не может, — досказал толстый полковник.
— Долго так продлиться не может, — хором подхватили гвардейцы. — Перемена необходима! Она неминуема.
— Вы удивляетесь тому, что слышите здесь, на почтовом дворе, на народе, при открытых окнах, — опять заговорил полковник. — Но поймите, мы дошли до предела. Всякая безопасность утрачена. Молчи, говори, делай так или иначе, ступи вправо или влево, все равно ни за что нельзя ручаться. Мы долго трепетали молча. Но все же надеялись, все же не постигали всего ужаса нашего положения. Теперь нет никаких уже сомнений. Если так продлится, мы все осуждены на бесчестье, ссылку, каторгу, на самую казнь. За что? Про что? Деспотический вихрь нас подхватил и несет в бездну. Без революции, среди глубокого мира в стране мы переживаем террор и не хуже французского. Более полутораста офицеров гвардии вышли в отставку и добровольно уединились в дальних поместьях. Те, что еще служат, идя на вахтпарад, на всякий случай зашивают в подкладку деньги, ибо часто прямо с парада сажают в тележку — и марш-марш! Да всего ни рассказать, ни описать. Надо самому пережить. Что ж?
