Эдуард Тополь - Летающий джаз
— Me? — переспросил тот. — No problem!
Он осторожно поднял с земли скрипку и смычок, приложил скрипку к плечу и подбородку, чуть — для пробы — коснулся струн смычком, подкрутил черные колки и… Первые же ноты скрипичного концерта Чайковского вдруг прозвучали с такой уверенной силой, что весь рынок умолк, даже баянист на танцплощадке прервал свои «Тучи над городом…». А долговязый скрипач, наслаждаясь тональностью уникальной скрипки, продолжал играть, и дивные звуки, взлетев к бронзовому орлу, заполнили весь Корпусный сад.
Торговка, подняв голову, слушала блондина, и Ричард увидел, как ее руки — грубые, обветренные клешни — вдруг зашевелились, прокуренные пальцы выпрямились, ожили и стали вместе со скрипачом беззвучно играть на воображаемых клавишах. Теперь в них угадывались пальцы пианистки… А в глазах заблестели слезы… Но женщина тут же оборвала себя и резко подняла руку:
— Стоп! Хватит! Разувайтесь!
Американцы в недоумении переглянулись:
— What does she wants?
Торговка показала на их высокие кожаные ботинки со шнуровкой:
— Сымайте! Ченч!
— Ченч? — изумились молодые американцы. — For the boots?
— Да! Раз вы музыканты — давайте ботинки! — решительно подтвердила торговка.
— Yes! Fast! Before she changes her mind! — заторопил всех рыжий, пока торговка не передумала, и первым стал спешно расшнуровывать свои ботинки.
Через несколько минут счастливые и босые, гремя мелодию «Мы летим, ковыляя во мгле», они прошествовали сквозь расступившуюся толпу прямо на танцплощадку. Там одноногий баянист ошарашенно открыл рот, а затем стал неуверенно подыгрывать американцам, но когда они перешли на чарльстон «Sing Swing Sing», замолк окончательно. Зато со всего рынка и еще неизвестно откуда сюда набежали молодые полтавские женщины и гуляющие по скверу американцы, а также русские кинооператоры Заточный и Школьников. Конечно, операторы тут же включили свои кинокамеры и стали снимать американский джаз-банд и юных полтавчанок, отплясывающих чарльстон с американскими пилотами. Словно круговерть новой энергии живительно ворвалась на рынок, затягивая в свою танцующую воронку всех подряд не только с рынка, но и соседних улиц…
Однако совсем по соседству, буквально через улицу, за чугунной оградой Корпусного сада стояло новое, с открытыми окнами, двухэтажное здание полтавского управления НКВД. И уже через пять минут, в самый разгар оглушающего чарльстона, на танцплощадке появился майор Козыкин и взвод вооруженных энкавэдэшников.
— Прекратить бардак! — крикнул Козыкин и в ярости выстрелил в небо из своего табельного пистолета ТТ.
Музыка, конечно, смолкла. Американцы в оторопи смотрели на окруживших их солдат с новенькими рожковыми автоматами ППС.
А Козыкин, посмотрев на босые ноги музыкантов в летной американской форме, приказал:
— В автобус! Вы арестованы!
— Майор, — попытались вмешаться кинооператоры. — Это наши союзники, летчики…
— Пошли на х…! — послал их Козыкин и под конвоем повел американцев в зеленый трофейный автобус.
15
На белом полотняном экране красавица Вивьен Ли давала пощечины всем мужчинам, за которых хотела выйти (и выходила!) замуж, прогоняла красавца Кларка Гейбла, а потом умоляла его о чем-то и рожала от него детей, которые умирали…
А Мария была счастлива. Она не понимала ни слова из того, что говорили актеры на экране, и тем не менее заливалась слезами, сочувствуя бедняжке Скарлетт, которая, любя одного, выходит замуж за других, а они погибают то на войне, то еще от чего-то. И хотя даже ей, Марии, ясно, что рано или поздно Скарлетт будет с Кларком Гейблом, но — господи! — через что только, оказывается, приходится проходить женщинам даже в Америке!
Сморкаясь в мокрый платок и ладонью вытирая слезы со щек, Мария, глядя на экран, вспоминала своего Васыля, расстрелянного большевиками через два месяца после рождения Оксаны, и свою свекровь, изнасилованную комбедовцем и погибшую под ним, и свой пеший, с дитем за спиной, поход по лесам из Горбовки в Полтаву, и своего второго — комиссара Кривоноса, который, пройдя лагеря, пришел к ней хромым и с одним чемоданчиком. Потом он тоже погиб на войне, как Фрэнк на экране, а она мыла полы в немецком гебисткомиссариате, торговала на рынке одеждой, снятой с расстрелянных явреев, и в пещере у пруда прятала Оксану от угона в Германию…
И, прижимаясь в Американском клубе к плечу Стивена МакГроу, Мария уже сама не знала, над чем она больше плачет — над страданиями Скарлетт или над своей судьбой, которая ничем не лучше этих унесенных ветром американцев.
Но как же хорошо, что теперь у нее есть Стивен! Он особенный, необыкновенный! Добрый, заботливый и — очень странный: каждый день принимает душ даже холодной водой и ежедневно меняет трусы и носки — у него дюжина белых трусов и две дюжины белых носков, которые он стирает каждую неделю. Впрочем, теперь она их стирает. И форму ему гладит. И ботинки чистит — такие большие, 45-го размера. Вообще, все у него такое большое — плечи, руки… Мария плохо помнила своего отца, ей было три года, когда его забрали на Первую мировую, но теперь, когда после этого она колобочком устраивалась у Стивена под мышкой, ей казалось, что именно таким большим, сильным и уютным был ее родной отец…
Конечно, очень скоро, после победы, Стивен улетит в свою Америку и, наверное, забудет ее, но он есть у нее сегодня, сейчас, а она — в отличие от Скарлетт — уже давно поняла, что жить нужно только нынешней минутой. Потому что завтра или даже через минуту может — не дай бог! — быть новая бомбежка, новый голодомор и новая война Севера с Югом или Запада с Востоком.
Позже, вечером Мария стояла перед высоким, от пола, зеркалом в квартире Стивена, которую он делил с двумя офицерами, но которые сегодня не придут до ночи, а то и до утра. Это зеркало Стивен купил на рынке в Корпусном саду специально для нее, чтобы, как он сказал, сама, наконец, увидела, какая она красивая. И теперь, раздевшись догола и распустив свою пшеничную, до пояса, косу, Мария стояла перед этим зеркалом при свете электрической лампочки и сравнивала себя с Вивьен Ли. Конечно, разница есть — Вивьен брюнетка и тоньше в талии. Но зато у Марии грудь больше и стоймя сама держится, она ее никакими лифчиками не подпирает! А глаза у них одинаковые и губы тоже. А что волосы под мышками, то она их и вырвать может или сбрить заводной бритвой Стивена…
Стивен, голый и в одном полотенце вокруг бедер, подошел к ней со спины, обнял сзади и сказал на ухо:
— Спасибо, это было чудесно…
Этого Мария не понимала. Все-таки американцы странные. Вроде бы здоровый мужик, выше нее на целую голову и русский по происхождению. Но каждый раз после этого… Разве может мужчина, поимев женщину — и еще как! — целовать ей руки и говорить «спасибо»?
— Я пиду до дому, — сказала она, закрыв в истоме глаза и прижимаясь к нему спиной и ягодицами.
— Подожди. Потом…
— Там Оксанка одна…
— Ты мне покажешь ее когда-нибудь?
— Нет.
— Почему?
— Она уже большая. Ты влюбишься.
— Не говори ерунды. Где твой гребень?
— Вот, на окне…
Она протянула руку к открытому окну, взяла свой костяной гребень и подала ему через плечо. Против этого она ничего не могла поделать — Стивен любил не только в постели запускать свои большие руки механика в ее густые распущенные волосы, но и потом, после всего расчесывать их гребнем — подолгу, медленно, очень старательно. А она таяла от этого так, что дыхание пресекалось, соски напрягались, и матка возбуждалась новым желанием…
Вот и сейчас…
Нет, не нужно, она не должна поддаваться…
Мария открыла глаза. За окном был темный и теплый июньский вечер, в черном небе низко висел яркий, словно содой начищенный, серп молодого месяца. Где-то неподалеку мерно, вполсилы гудел генератор, давая электричество офицерскому дому и штабу Перминова — Кесселя. Дальше, на аэродроме тоже что-то гудело, стихало и снова гудело — по словам Стивена, там его механики гоняли неисправный двигатель какого-то «боинга». Собственно, из-за этих «боингов» все и случилось в тот раз, когда она вот так же стояла у окна, смотрела со второго этажа на первый июньский дождь и вдруг увидела подъехавшую машину и майора Козыкина, который вылез из своего «козла» и в сопровождении двух солдат с автоматами пошел к офицерскому дому. Мария тогда так испугалась, что бросилась в спальню к Стивену и быстро, скороговоркой все ему рассказала — что сейчас сюда придет СМЕРШ-НКВД, что месяц назад этот майор заставил ее подписать обязательство доносить ему обо всем в русско-американском штабе, а она ни разу ничего не донесла, «дочкой клянусь — ничегосеньки, ни слова!» — и за это ее сейчас арестуют.
Тут в дверь застучали так, как стучит только НКВД. Мария затряслась в ужасе — все, конец, ее будут бить, насиловать и пытать, она же знает это ОГПУ-НКВД, она до войны мыла там полы и каждое утро своими руками замывала кровь после ночных допросов…
