Кейт Мэннинг - Мoя нечестивая жизнь
Глава шестая
Ассистент
Несколько часов спустя башмаки Чарли затопали на лестнице, и вот он уже кричит от дверей: что там с ужином? Я вышла к нему с дочкой на руках:
– Не входи.
– Ты что, не пускаешь меня в мой собственный дом? С какой стати? – с раздражением спросил он. – Пусти меня!
– Грета здесь. В нашей постели.
– С клиентом? Мы что, открыли бордель?
Нервы у меня были на пределе, и, когда он обозвал мою подругу шлюхой, я не выдержала и залепила ему пощечину.
– Да что ты знаешь? – заорала я, удивляясь самой себе. Он выдал мне ответную оплеуху. И ударил бы еще, но заплакала Аннабелль.
– Папа! – захлебывалась она жаркими детскими слезами. – Папа!
Чарли нетвердой походкой направился вглубь дома. Вернулся.
– Ладно, уйду я, миссис Джонс, пока опять на тебя не набросился.
– Чарли…
– Я ухожу. – И он зашагал вниз.
– Папа! – прорыдала Аннабелль, и голос ее эхом разнесся по лестнице. – Мышка, папа!
Чарли резко остановился. Странно, что не схватился за сердце, ведь именно в него пришлось попадание.
– Мышка?
Это была их игра с Аннабелль – Чарли рассказывал дочери истории про зверушку по имени Усатик, что обитает у него в кармане.
– Папа?
Мы обе не стали скрывать радости, когда Чарли развернулся и затопал обратно. А он уже улыбался вовсю и шарил в кармане – жилище Усатика.
– Попался! – И вот уже следа не осталось от недавней ярости.
Усатик выпрыгнул из кармана, пальцами Чарли пробежался по руке дочери, нырнул в мягкие локоны, скользнул по спине и был таков.
– Смотри! – Чарли показал себе под ноги, но Усатик уже исчез. – Убежал, – сказал Чарли.
Аннабелль заливалась счастливым смехом. Мы всегда могли рассчитывать на эту незатейливую игру.
– Еще!
Я пошептала ей на ушко, опустила на пол и подтолкнула к двери квартиры. Если позовет, услышу. Но дверь прикрою: незачем малышке видеть, как ее отец уходит из семьи. Исключительно по моей вине.
– Мама! – пискнула дочь из-за двери.
– Кто тебе позволил распускать руки? – сурово вопросил Чарли.
– А кто позволил тебе обзывать Грету ШЛЮХОЙ?
– А кто же она? Я сам видел, как она шлялась по улицам в этой своей нижней юбке.
– Почему же ничего мне не рассказал?
– Да во всех кабаках в курсе, что твоя Грета порченая. Да еще и при ребенке.
– Этот ребенок тоже здесь.
Муж выругался. След от моей ладони алел на его щеке, глаза потемнели.
– Тут явно дьявол постарался, – произнес он потерянно.
– Чарли… – Я перешла на шепот – на случай, если соседям вздумалось подслушивать.
И выложила ему все как есть. О том, что сделала. О выскабливании. О крови. О тазике с его содержимым.
– Вот же черт!
Лицо Чарли исказилось от страха. Мы так и стояли перед дверью в квартиру.
– Ты что, надумала дьявола тешить? А как полиция узнает?
– Грета так умоляла.
– Если она станет умолять тебя облиться керосином и поджечь себя, ты согласишься?
– Это был единственный способ спасти ее. И ребенка.
– Но это неправильно!
– А что правильно? Если бы я отказалась, она сделала бы это сама. Корсетной спицей.
– Вот пусть бы и делала сама. Хочешь полицию приманить и лишиться всего? Всего, чего мы добились?
– Она бы умерла, как ты не понимаешь? А полиции на все плевать. Эвансов они ни разу не посетили. И нас тоже не побеспокоят. Повод уж больно мелкий.
– Так вот, значит, чем вы занимались на Чатем-стрит?
– Тебя не касается. Это только женские дела.
Он смотрел на меня как на чужую. Наверное, уже нарисовал гнетущую картину того, что мы творили с миссис Эванс на пару. Что я сотворила со своей подругой. Мне стало не по себе от мысли, что он способен вообразить обо мне. Ведь и в самом деле кончится все тем, что он бросит меня.
– Что мне было делать? Оставить Грету на улице? С маленьким мальчиком? Мы ведь сами сироты, и нам ли не знать, что ждет сироту в этом мире. Мы их что ни день встречаем на каждом углу – бедных малюток без матерей!
– Ну ладно, – пробормотал Чарли. – Я видел ее мальчика…
Он замолчал, а затем заговорил, сбивчиво, путано – о том, как ребенком попрошайничал, как едва не умер от голода, как жил где придется – одинокий маленький мальчик, совсем как Вилли, грязный, как гнездо голубя. Он так никогда и не узнал, почему мать оставила его.
– Ну, значит, мне пора, – мрачно произнес Чарли в завершение своего рассказа. – Мужчине здесь не место.
Он не сказал, куда идет и когда вернется. Тяжелым шагом спустился по лестнице, даже не оглянувшись на меня и словно не слыша плач нашей малышки, которая из-за двери звала папу и своего мышонка.
Я приготовила ужин. Грета спала в спальне, сын – рядом с ней. Аннабелль сидела на полу рядом со мной и играла со своими пробками от бутылок из-под виски и банок из-под горчицы. Из этих пробок папочка смастерил куколок. Головы он вырезал из бутылочных пробок, нарисовал на них рожицы, а тела соорудил из затычек покрупнее – от банок. И хотя у дочери имелась настоящая фарфоровая кукла, которой у меня никогда не было, с желтыми волосами и розовыми губами, она предпочитала уродцев из пробок, которых наградила весьма подходящими нелепыми именами – Гагала и Глупин. Я наблюдала за ее детской возней, кляла свой характер и всей душой сожалела, что ударила Чарли и затеяла ссору.
Теперь он наверняка не вернется из-за того, что я сделала со своей подругой.
А подруга была очень слаба. Проснувшись, она с превеликим трудом выбралась из постели и приковыляла на кухню. Мы с дочкой ужинали, и Грета, только глянув на нас, тут же согнулась над ведром, которое я выставила заранее.
Из спальни донеслось хныканье ее сына.
– Экси, – прошептала Грета.
Я напоила ее чаем с виски и отвела обратно в спальню. Взяла на руки малыша.
– Пойдем, маленький, – ласково прошептала я, отнесла его к Аннабелль и усадила его рядом с ней на пол. Два «киндера», как их называла Грета, настороженно уставились друг на друга. Аннабелль протянула мальчику пробковую куклу.
Он взял ее и куснул. Моя дочь рассмеялась и укусила вторую. И оба зашлись в счастливом смехе.
Я вернулась в спальню.
– Ляг на бок и подтяни колени к груди, – велела я Грете.
Она скорчилась эмбрионом и закрыла глаза. Всю ночь шла кровь, Грета стонала и ругалась. Я сидела рядышком, нашептывала ласковые слова. Помогала ей сесть, пройтись по комнате, укладывала обратно в постель, опорожняла ночной горшок. Ее лицо белело в темноте. Она умрет, думала я. Что я наделала? Она умрет.
Чарли так и не вернулся. Ни утром, ни к ужину следующего дня. Ни к полуночи. Наверняка упился в дым и валяется в каком-нибудь борделе. Да и как иначе.
– Где папа? – в который уже раз спросила Аннабелль. Я поцеловала дочь:
– Он вернется.
– Заявится с подарком, – сказала Грета, робко улыбаясь. Ей явно стало лучше. – Ein kleines Schmuchstück[69].
– Не говори так. Не говори мне про Schmuchstück.
– Все так делают.
– Нет, не все, – отрезала я.
– Ладно, запомню.
– Да уж запомни, – сказала я сердито. – Уж будь добра. – Но от ее печального взгляда мне сделалось стыдно. – Прости меня, милая.
А что, если Грета права? Что, если прямо сейчас он развлекается? С какой-нибудь Schmuchstück. Прямо сейчас. Я выливаю горшок в канализацию, наполняю таблетками склянки, а он нашептывает нежности в ее ушко. Тянется к ее накрашенным губам… Демоны ревности уже вовсю малевали мерзкие свои картины в моем мозгу, сводя меня с ума.
Дни шли. Моя подруга и пациентка Грета не умерла. Она поправилась, привела себя в порядок, расчесала волосы и стала похожа на себя былую. С наслаждением играла с Вилли и Аннабелль. Втроем они ползали по полу, стуча ложками по мискам. Отмытые волосы Вилли оказались почти белыми – светлее, чем у матери. Грета сказала, что отец Вилли – высоченный швед. Она пела детям песенки, называла их Liebchen[70], пекла для них маленькие сахарные рулетики – кугель и доводила меня до белого каления тем, что лузгала семечки и шелуха валялась по всей квартире. Я прямо кипела от злости.
Чарли явился на четвертый день, к обеду.
– Приивеет, – протянул он. – Как дела, дамы?
Белль повисла у него на шее, он покачал ее в воздухе, расцеловал. Грета оставила нас одних, уведя малышей в детскую.
– Скучала по мне? – спросил Чарли.
Я и не подумала прекратить шинковать капусту.
– Миссис Джонс, я задал тебе вопрос. Ты скучала по мне?
– Ты где был? – Мой нож ожесточенно стучал по разделочной доске.
