Кейт Мэннинг - Мoя нечестивая жизнь
– Этот, новый, – заговорила Грета, – он родийся зимой. Как мы будем шить в холота? Мы умрем, и радьи чего? Просто потому, что ты сказаль «нет».
– Не проси, Грета.
– Они спят. Киндеры. Сделай, пока они спят.
– Я не знаю как.
– Не откасывай, прошу.
– Грета!
– Тогда я стелаю это сама.
В глазах у нее горела решимость. Яростная. Чистая, как пары скипидара. Вот сейчас разгорится вовсю и поглотит ее.
– А если я что-нибудь сделаю не так?
– Это мое решение. Умоляю. Как ты мошешь мне отказайт?
В голове моей в тот день не утихал голос миссис Эванс. Казалось, она стоит у меня за спиной. На улице сияло солнце, его лучи стекали по фигуре Греты Вайс и заливали светом нашу гостиную.
Тебе не нужен свет, надо лишь четко сознавать, что собираешься делать, и действовать по плану. И дай девушке стакан спиртного, как можно крепче. Я налила Грете стакан барбадосского рома, который пил Чарли, а затем и второй. Поцеловала ее. Вынула из дальнего угла буфета инструменты миссис Эванс, завернутые в замшу. Вилли мы уложили спать рядом с Аннабелль. Моя пациентка сбросила тряпье, именуемое «нижним бельем». Лицо у нее было напряженное, тоскливое – совсем непохожее на веселое личико красавицы Греты, которая когда-то поделилась со мной нарядной нижней юбкой и с которой мы гуляли по ночным улицам в мой шестнадцатый день рождения.
– Я не хочу причинять тебе боль, – сказала я подруге.
– Мне наплевайт! Даже если я закричу, не останавливайся.
– Хорошо.
– Поторопись, – сказала Грета. – Поспеши.
Я уложила ее на диван, ноги пристроила на спинки двух стульев.
– Ноги не опускай, – строго велела я.
Грета кивнула. Я села на низкую скамеечку меж двух стульев. У ног поставила таз с водой. На колени положила кюретку[65] из комплекта миссис Эванс, один конец обмотан марлей.
Введи внутрь два пальца левой руки.
Глаза у Греты были закрыты. Губу она прикусила.
Маневрируй пальцами левой руки, расширь проход. Введи правую руку с инструментом, направляя его пальцами левой, пока не ощутишь сопротивление. Когда сопротивление усилится, значит, ты достигла шейки матки. Силу прикладывать не надо, действуй мягко, осторожно. Веди инструмент вверх круговым движением. Это непростой прием, требующий известной ловкости рук, помни, что кюретка имеет изогнутую форму. Ни в коем случае не направляй инструмент прямыми движениями. Не используй ничего острого, иначе проткнешь женщину и она истечет кровью. Протыкать можно только мешок [66] . Когда почувствуешь, что миновала обструкцию [67] , остановись и определи, что она собой представляет. В середке обструкция должна быть мягкой, как куриная печень, или даже мягче. У краев – упругая, но нежная. Повтори выскабливающее движение дважды или трижды.
Все это я и проделала.
Будто тыкву вычищаешь.
Грета закричала. Принялась мотать головой. Соседи услышат, подумала я.
Удали всю обструкцию до последней капли, все, что можно выскоблить.
Грета выкрикивала какие-то слова. Я даже не могла разобрать, на каком языке она кричит, это был скорее один протяжный вой. Я мысленно заткнула уши, но звуки продолжали нервировать.
– Я не могу, – сказала я, останавливаясь.
– Давай! – выдохнула Грета. – Я тебе говорю!
Не слушай ее криков. Сосредоточься на внутренностях, этих изгибах, извивах, изворотах, которым рука твоя должна следовать, чтобы облегчить ее страдания. Просто скажи: «Вы молодец, миссис. Так держать». Процедура не слишком долгая. Если ты будешь останавливаться всякий раз, стоит пациентке вскрикнуть, только затянешь процесс. Не останавливайся, пока не добьешься своего. Если ты не сделаешь все тщательно, обрывки тканей останутся в канале, начнут гнить и она умрет.
– Хватит! – завопила Грета.
Когда она опять заорет, вспомни всех тех женщин, что испытали боль куда более сильную, вспомни, что женский удел – страдание, скажи себе, что она не умрет, если ты все сделаешь правильно. Поговори с ней. Тише, милая, уже совсем скоро.
– Тише, милая, – произнесла я дрожащим голосом, – уже совсем скоро.
Меня замутило. Запах страха исходил от нас обеих. Грета крыла меня по-немецки не хуже ведьмы. Я чувствовала, как силы вытекают из меня.
Если она станет дергаться, скажи ей строго: «Успокойся, милая, иначе себе же хуже сделаешь».
– Экси, – прохрипела Грета, и ее вырвало.
– Не шевелись! – разозлилась я. – Добьешься, что я проткну тебя насквозь.
Я боялась, что шум разбудит детей, они придут в гостиную и увидят лежащую фигуру (как я в свое время проснулась и увидела маму с Берни) и таз, полный крови. Быстрей бы все закончить. Спешить нельзя, – сказала у меня из-за спины миссис Эванс. – Главное – аккуратность.
Извлеки инструмент, выплесни содержимое кюветы, затем промой проход раствором уксуса со спорыньей.
Вот и все. Я встала, отошла к столу, смешала раствор, нашла в инструментах миссис Эванс спринцовку, наполнила. Вернулась к Грете, все еще лежавшей враскорячку. Дышала она мелко, судорожно.
– Мне нужно хорошенько промыть тебя, – сказала я.
Грета ответила не сразу, глаза у нее закатились, были видны лишь белки глаз – как у обезумевшей от ужаса лошади.
– Давай. Только шиво, шиво!
Я ввела спринцовку поглубже в проход и сжала грушу. Грета застонала, и ее опять вырвало. Я сама уже не могла сдерживать тошноту. Вскочила, метнулась в угол, где меня вывернуло. И тотчас вернулась к Грете. Лицо у нее было белое, как яичная скорлупа, и все в поту. Трясущимися руками я дала ей попить. Она тихонько подвывала. Бормотала, что все кружится. Я накапала в стакан лауданума – наследство миссис Эванс.
– Возьмешь с собой. Это успокоит боль и усыпит.
После того как ты ее промоешь, нужно закрыть рану тампоном из свернутой марли. Тампон вводи при помощи длинного инструмента – как можно глубже. В нижней части тампона оставь хвостик в один-два дюйма длиной, чтобы можно было легко вытащить. Остальное предоставим природе.
По неопытности я провозилась с тампоном не меньше четверти часа, руки у меня дрожали, а моя пациентка, вцепившись зубами в простыню, мотала головой.
– Тихо, тихо. Все уже, – сказала я наконец.
Грета всхлипнула. Я поудобнее уложила ее на диване. Опустилась рядом.
– Мне очень жаль. Мне так жаль.
Я погладила Грету по волосам, некогда таким прекрасным, а ныне тусклым, изгаженным паразитами. Мы обе плакали.
– Сейчас проснутся дети, чудный хор получится, – всхлипнула я. – Плач по бутылочке. А хорошо бы, если бы вместо молока мы с тобой давали джин.
Грета через силу засмеялась.
– Минут через тридцать, – сказала я, – или через сорок кровотечение резко усилится и начнутся такие боли, что тебе покажется, будто ты умираешь. Но ты не умрешь. Через пару часов вынь марлевую затычку, из тебя выйдут остатки, и все будет кончено уже совсем.
– Если я покойник, – сказала Грета спокойно, – ты возьмешь Вилли?
– Да.
– Обещай.
– Обещаю.
– Благодарю, – шепнула она.
Когда она наконец уснула, я решилась рассмотреть содержимое таза. Ничего особенного: обрывки внутренностей, по виду как потрошки. Я не могла отвести от них взгляда. Они так и притягивали меня, так и хотелось разглядеть, что же породила моя жалость. Красный комок не крупнее ореха. Посередке бледный, просвечивающий контур, напоминающий лапу чудища или рыбы, если, конечно, существуют рыбы с лапами. Крошечная саламандра, волшебный дух огня. Огня, которому пожертвовали этот росток, ведь он был еще не живой, не более живой, чем семечко. Вдруг вспомнились слова из Библии, которые читала миссис Эванс. И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе; а блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал, кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем[68]. И я подумала, что преждевременно разрешить от бремени в наши дни – значит предотвратить смерть злосчастной сироты, спасти подругу и сына подруги. Меня по-прежнему знобило, будто чья-то ледяная рука водила по спине. Чувствовала ли я, что совершила убийство? Нет. Я чувствовала, что совершила благое дело. И все-таки что-то во мне переменилось. Был ли тому причиной этот намек в красном сгустке, силуэт того, что могло быть и чего никогда уже не будет, но отныне я знала, что у меня душа акушерки, готовая принять все сложности этого мира.
