Николай Гейнце - Людоедка
— Убился, старик, убился… Не жив… — шептали его губы, и он с открытыми глазами лежал на той самой лавке, на которой так спокойно улегся Петр Ананьев перед заставившим вскочить его разговором с Кузьмой.
Панический страх овладевал последним. Ему казалось, что около избы и в самой избе кто-то ходит. При мерцающем свете нагоревшей лучины, оставлявшей углы горницы в полном мраке, ему мерещились в них какие-то уродливые люди, протягивающие к нему свои костлявые, крючковатые руки, между ними мелькало и лицо Петра Ананьева. Разбушевавшаяся к ночи погода, шум от дождя в окна избы и завывание ветра на пустыре, еще более усиливали нервное состояние молодого парня. Кузьма Терентьев то и дело вскакивал, поправлял лучину, снова падал на лавку, стараясь заснуть, но сон не являлся. Лишь под утро он забылся в тревожном забытьи, от которого проснулся весь разбитый, с болью в голове и с ломотой в костях. Петра Ананьева не было.
Кузьма стал ломать себе голову, куда мог деться старик, так как мысль, что он покончил с собою, настолько страшила его, что он старался отогнать ее разного рода доводами.
«Тоже крест на себе имеет, чтобы так и угодить в пасть дьяволу — руки на себя наложить!» — рассуждал он.
Тут он припомнил свой вчерашний разговор с Петром Ананьевым и его рассказы о посещении им Новодевичьего монастыря, где перед иконой Богоматери старик дал клятву не заниматься более греховным делом составления ядовитых снадобий и куда на вклад отдал он нажитые этим богопротивным делом деньги.
«Беспременно туда он ушел…» — подумал Кузьма, и эта мысль вскоре выросла в полное, непоколебимое убеждение.
«Сем-ко я пойду, поразведаю…» — решил он и, одевшись, вышел из избы.
Догадка не обманула его. От первой же встреченной в ограде монастыря монахини он узнал, что схожий, по его описанию, старик вечор пришел в монастырь, доложился матушке-игуменье и после часовой с ней беседы был оставлен при монастыре в качестве сторожа. Пришел он-де, очень кстати, так как с неделю как старый сторож, ветхий старичок, умер, и матушка-игуменья была озабочена приисканием на место его надежного человека.
— И этот, кажись, старик степенный, строгий, — заметила монашенка.
— Где же он теперь? — спросил Кузьма.
— А в своей сторожке, батюшка… — указала ему собеседница дорогу.
Кузьма пошел и приближаясь к сторожке, почти на ее пороге, встретился лицом к лицу с Петром Ананьевым.
— Ты зачем пришел в святое место? Уйди… Проклятый! — грозно сказал старик.
Кузьма Терентьев, как бы пораженный этим властным голосом обиженного им старика, без слов повиновался и ушел быстрыми шагами из монастырского двора. На сердце у него стало легче; он убедился, что Петр Ананьев жив. Прямо от Новодевичьего монастыря он направился в дом Салтыкова. Он хотел поговорить с Фимкой о месте у Дарьи Николаевны.
XIV
ПОКРОВИТЕЛЬНИЦА
Сама судьба благоприятствовала Кузьме Терентьеву. Войдя во двор дома Салтыкова, он увидел поданный к крыльцу экипаж, и в ту же минуту из парадной двери вышла Дарья Николаевна и прямо взглянула на Кузьму. Скрыться было невозможно. Он отвесил ей поясной поклон.
— Это ты, паренек! Часто шастаешь… Али дела никакого у тебя нет?
— К вашей барской милости, — ответил Кузьма.
— Ко мне?
— Так точно… Коли милостивы будете, возьмите к себе во двор, служить буду верой и правдой…
— Со стариком-то разве повздорил?
— Никак нет-с… Он сам ушел…
— Из дому? Куда?
— В Новодевичий монастырь, в привратники.
— A-a! — протянула Салтыкова. — Что же, оставайся, дело найдется, сыт будешь…
Кузьма Терентьев поклонился ей до земли.
— Спасибо, матушка-барыня, спасибо…
— Не за что… Служи только… Баклуши бить будешь, я и на конюшню отправлю, не посмотрю, что с воли… У меня строго…
С этими словами Дарья Николаевна села в экипаж и лошади тронулись. Кузьма остался стоять на дворе с открытой головой, так как шапку держал в руке. Постояв несколько времени, он побрел через двор в сад, куда прибежала вскоре и Фимка, видевшая из окна всю сцену переговоров Кузьмы с Дарьей Николаевной.
«И что он с ней такое гуторил да низко кланялся?» — думалось Фимке, и она, быстро выйдя после отъезда барыни и увидев, что Кузьма побрел в сад, пошла за ним.
Догнала она его у самой беседки.
— Ты что это зачастил? — встретила она его таким же вопросом, как и сама Салтыкова.
Они вошли в беседку. Кузьма Терентьев рассказал Фимке происшествие со стариком, так ее заинтересовавшее, что она, слушала, даже позабыла, что хотела спросить у Кузьмы, о чем он беседовал с барыней. Он, между тем, окончил рассказ и заметил:
— Ни за какие коврижки не пойду я в эту проклятую избу ночевать, калачами меня теперь туда не заманишь…
— Что ты, Кузя! Где же ты жить будешь?
— Здесь по близости.
— Место нашел?
— Нашел.
— Где же?
— Да у вас во дворе… Фимка отскочила от него.
— Что ты!
— Али не рада поближе ко мне жить? — улыбнулся Кузьма, обняв ее за талию.
Они сидели, как обыкновенно, на полусгнившей скамье. — Рада-то рада, да как же все это случилось?..
— А вчерась, разве забыла, барыня Дарья Николаевна меня к себе служить звала… Вот я сегодня пришел, да на мое счастье, на нее и наткнись… Поклонился ей смиренно и попросил…
— А, вот о чем вы с ней гуторили… А я из окна смотрела и невдомек мне… Что же она?
— Остаться дозволила… Дела; говорит, найдется и хлеба тоже.
— А о кнуте не добавила? — ядовито заметила Фимка.
— И об этом сказывала, но это коли заслужу…
— У ней всякая вина виновата…
— Меня-то да тебя, чай, тронуть подумает…
— Это почему?
— А снадобье-то кто ей доставил? Чай, помнить должна…
— Ишь ты какой!
— А что ей в зубы смотреть, што-ли?
— Как бы она тебе их не пересчитала…
— Собьется считать-то…
— Ох, мастерица она на этот счет.
— Ну, там посмотрим ее мастерство-то… Так я сейчас до дома дойду… Пожитки свои захвачу, да и к вам, а ты доложись Дарье Миколаевне, как она приедет, куда она мне прикажет приютиться и к какому делу приспособит, — вдруг заторопился Кузьма.
Фимка его не задерживала и сказала:
— Хорошо, спрошу…
— Так, прощай…
— Прощай.
— Не надолго…
— Уживешься ли?
— Это я-то?
— Ты-то…
— Первым человеком у барыни твоей буду… Вот я каков!
— Хвастай…
— Что-то ты меня и не поцелуешь…
— Нацелуемся.
— Это вестимо… А сегодня на радостях все же надо.
Он заключил Фимку в свои объятия и запечатлел на губах ее крепкий поцелуй.
— Ну те, оглашенный, — отстранила его рукою Афимья, — ступай.
— Гнать стала…
— А хоть бы и так… Не посмотрю, что подлез к барыне…
— Это я-то подлез?
— Вестимо.
— Ведь сама же…
— Что сама?
— Баяла, повидать тебя барыня хочет.
— Так я подневольная… Что прикажут, то и делаю…
— Да мы, кажись, с тобой ссоримся…
— Зачем ссориться, я и так тебя шугану, своих не узнаешь.
— Фима, за что же! — взмолился Кузьма и сделал печальное лицо.
— Щучу, экой дурень.
— Что-то, а мне невдомек, думаю взаправду серчаешь…
— Чего мне серчать-то?..
— А вот, что я у барыни к вам во двор впросился.
— Это барское дело, а мое сторона.
— Одначе.
— Что, одначе…
— Вместе-то лучше будет…
— Это каким ты будешь, такой и я… Коли из моей воли не выйдешь, любить буду, а коли что замечу мне не по нраву, поминай как звали… И близко будешь и далеко, не даром пословица молвится: близок локоток да не укусишь… Так и ты меня…
— Да когда же я из воли твоей выходил… Кажется, все, что твоя душенька прикажет… Что смогу… — снова взмолился Кузьма.
— Я напредки говорю.
— И напредки так же будет.
— Ну и ладно… Теперь ступай… Сама не надолго выехала, к попу… Покойница у нас…
— Покойница?..
— Лизутка белокурая Богу душу отдала…
— С чего это?.. Молодая еще.
— Годов восемнадцать…
— Болела?..
— Зачем болеть… Здесь не болеют… Скалкой ее по голове наша-то хватила…
— Ну!.. — побледнел Кузьма.
— Вот-те и ну… Та и прикончилась… Хоронить надо… Вот к попу на поклон и поехала.
— И похоронят?
— Не впервой… Барыня властная… С ней не заспоришь… Подарит или сама засудит — выбирай…
— Дела!.. И часто это она рукам волю дает?
— Да дня не проходит.
— И все до смерти?
Фимка даже улыбнулась, несмотря на далеко не веселый разговор, наивности Кузьмы.
— Нет, иные через день, через два отдохнут.
— Значит не врут про нее, что зверь?
— Знамо не врут… Одно слово — Салтычиха.
