Николай Гейнце - Людоедка
Только через несколько времени он огляделся и, не видя Петра Ананьева в избе, вспомнил, что тот ушел, надев охабень и шапку.
«Пусть проветрится, сердце на вольном воздухе успокоит, но я-то его дожидаться не стану. Може он тут на пустыре, так скажусь, а нет, запру дверь на замок и айда к Фиме», — мысленно сказал себе Кузьма и одевшись, захватив с собой висячий замок и вышел из избы.
На пустыре Ананьева не было. Кузьма пошел до улице, посмотрел по сторонам, но нигде не было видно старика. Парень вернулся к избе, запер дверь в привинченные кольца висячим замком и положил ключ в расщелину одного из бревен — место, уговоренное с Петром Ананьевым, на случай совместного ухода из дому. Почти бегом бросился он затем по улице и, не уменьшая шага, меньше чем через час был уже во дворе дома Салтыкова.
Привратника не было, двор был пуст и Кузьма Терентьев тотчас же направился в дальний угол сада — место обычных его свиданий с Фимкой. Так ее не было, но он не ошибся, предположив, что уже несколько раз в этот день побывала она там и должна скоро прийти туда. Не прошло и четверти часа, как в полуразрушенную беседку, где обыкновенно они с Фимкой крадучи проводили счастливые минуты взаимной любви, и где на скамейке сидел теперь Кузьма, вбежала молодая девушка.
— Кузя… ты… пришел… принес? — торопливо заговорила она.
— Пришел, моя кралечка, пришел и принес, — заключил он ее в свои объятия.
— Спасибо, милый, хороший… Где же оно?
— Вот, на, получай.
Кузьма Терентьев вынул из-за пазухи пузырек со снадобьем и подал его Афимье.
— Не обманул старый.
— Не… Будь покойна, не обманул… С проклятьем отдавал… а отдал…
— Верно подействует?
— Так, что лучше не надо, захиреет человек, зачахнет… и умрет… Как ни лечи, никакие лекарства не помогут.
— А… Я так и доложу… Ты тут побудь… Может Дарья Мико-лаевна повидать тебя захочет.
Обняв и поцеловав Кузьму именно тем крепким, страстным поцелуем, о котором он мечтал еще в своей избушке, после того как всеми правдами и неправдами добыл от старика снадобье, молодая девушка вышла из беседки. Афимья неспроста заставила дожидаться Кузьму Терентьева, выразив предположение, что Салтыкова пожелает его видеть. У ней были на этот счет свои соображения.
Когда она доложила Дарье Николаевне о результате своего посещения «аптекаря» на Сивцевом Вражке, то не скрыла от нее, что дело это взялся устроить Кузьма, и что кроме денег — это уже она приврала, чтобы сохранить у себя соблазнительную десятку — на старика придется действовать и угрозой, так как он хранит зелье пуще глазу и, боясь греха, бросил теперь изготовление снадобей.
— Ишь, старый черт, когда опомнился, за душу принялся, может уже сколько душ загубил, пес эдакий, а тут на-поди, — проворчала Салтыкова.
Фимка молчала.
— Однако, твой-то обещал?..
— Обещал…
— И исполнит?
— Об этом будьте без сумления. Кузьма у меня послушный… Я его в руках держу.
— И дельно…
— Сказал, так сделает… А то ему меня как ушей своих не видать…
— Так и сказала?..
— Точно так.
— А он что же?
— Из горла, говорит, вырву, а добуду нынче до вечера али завтра утром.
Дарья Николаевна сидела несколько минут молча, погруженная в раздумье, изредка взглядывая на стоявшую перед ней Фимку. Складки ее красивого лба указывали ясно, что мысль ее усиленно работала над разрешением какого-то серьезного вопроса. Вдруг она тряхнула головой и обратилась к Афимье.
— Коли принесет сегодня или завтра, проводи его ко мне…
— Я… — замялась Фимка, — ведь, барыня Дарья Миколаевна, для себя просила. Об вас, как вы приказали, слова не было.
— Да я с ним об этом и говорить не буду… Просто хочу его посмотреть. Твой вкус узнать, — деланно улыбнулась Салтыкова.
— Боязно ему будет…
— Чего боязно?.. Может он ко мне в привратники пойдет… Аким-то старенек стал… Вместе-то вам повольготнее будет.
Афимья молчала. Ее природная сметливость подсказывавала ей, что Дарья Николаевна что-то задумала иное, нежели просто желание соединить два любящих сердца, ее и Кузьмы. Сердце молодой девушки сжалось каким-то томительным, Тяжелым предчувствием грозящей беды.
«Не к добру это, не к добру, добра-то она», — мелькала у нее мысль.
— Так доложи мне, когда он придет, — продолжала Салтыкова.
— Слушаю-с, — лаконически отвечала Фимка.
Вот почему она и приказала Кузьме ждать зова Дарьи Николаевны в беседке, а сама направилась в будуар Салтыковой. Последняя была весь этот день в каком-то нервном, тревожном состоянии и теперь большими шагами ходила по комнате.
— Ну, что? — обратилась она к Афимье, быстро вошедшей в дверь.
— Извольте, принес! — подала она ей пузырек. Салтыкова дрожащей рукой схватила его и стала рассматривать.
— Настоящее?
— Оно самое и есть, еще старик-немец делал…
Фимка рассказала все, что слышала от Кузьмы Терентьева о свойствах, принесенного снадобья.
— Ладно, коли не врет! — заметила Дарья Николаевна.
— Зачем врать… Кузьма не врет.
— А может старик?
— Он раньше о нем рассказывал Кузьме, а теперь, врать ему тогда зачем было.
— Верно, умная ты у меня Фимка, за то и люблю тебя. Фимка сконфуженно потупилась.
— А он где?
— Кто?
— Кузьма-то твой…
— В беседке, в саду…
— Это в сломанной?
— Так точно…
— Ишь вы где шуры-муры с ним ведете… Давно уже я ее снести хотела, да все не собралась, а вот тебе этим услужила, значит.
Дарья Николаевна улыбнулась. Улыбнулась и Фимка.
— Иди, я приду посмотреть на твоего дружка милого…
— Вы, сами, туда! — воскликнула Афимья.
— Ну, сама, сама. Что же мне, хозяйке, по саду, что ли заказано?
— Да ведь погода.
На дворе действительно стояла глубокая осень, моросил мелкий, холодный дождь, было пронизывающе сыро.
— Небось, не растаю, не сахарная. Ступай. Только ему не говори, что я приду, а так сама задержи его.
Фимка вышла и, снова быстро перебежав двор, очутилась в беседке.
— Отдала? — встал ей на встречу с лавки Кузьма.
— Сама сюда идет.
— Сама?
— Повидать тебя хочет… Может к нам в привратники пойдешь служить.
— Ну, это шалишь.
— Коли тебя любит, то вместе с тобой будет ему, говорит, вольготнее…
— Оно так-то так! — раздумчиво, после некоторой паузы, заметил Кузьма.
— Это еще что будет и когда будет. Только ей о зелье ни слова, будто и не знаешь, потому она мне велела для себя достать, а я уже так сболтнула, любя тебя.
Она подошла к нему совсем близко. Он обнял ее за талию, привлек к себе и поцеловал. В этот самый момент близ беседки раздались твердые шаги, послышался хруст опавших листьев и через несколько минут в дверях беседки появилась Дарья Николаевна.
— Это ты, Фимка? — деланно строгим голосом спросила Салтыкова. — Я гуляла по саду, слышу кто-то в беседке притаился.
— Я-с… — тоже деланно сконфуженным тоном сказала Афимья, поняв, что барыня хочет показать Кузьме, что она открыла их свидание случайно.
— А это кто? — указала она на отскочившего от Фимки и стоявшего в отдалении Кузьму.
— Простите, барыня.
— Как тебя зовут, паренек? — обратилась Дарья Николаевна к Кузьме Терентьеву.
— Кузьма Терентьев.
— Ты откуда же?
Тот удовлетворил любопытство барыни, сообразив сам, что последняя играет «комедь».
— А-а… — протянула Салтыкова. — Что же, парень хоть куда. Тебе совсем под пару, Фима. Любитесь, любитесь. Бог с вами. Непорядков по дому я не люблю, а кто дело свое делает, тому любиться не грех. Тебе, паренек, что надо будет, может служить у меня захочешь, приходи, доложись. Коли ты Фимку крепко любишь и я тебя полюблю, потому я ее люблю с измальства.
— Спасибо на добром слове, барыня, — почтительно поклонился в пояс Салтыковой Кузьма.
«Не к добру, не к добру добра она так», — снова замелькала мысль в голове Афимьи.
Дарья Николаевна, между тем, тихо вышла из беседки и скоро скрылась на повороте садовой дорожки.
— А она добрая, — заметил Кузьма Терентьев.
— Да-а… — протянула Фимка, но та же гнетущая мысль о том, что не к добру эта доброта Салтыковой, не оставляла ее во все остальное время свиданья с глазу на глаз с Кузьмой.
Мы знаем, какое страшное употребление сделано было из добытого Фимкой через Кузьму снадобья, и хотя медленное действие зелья заставило Дарью Николаевну прибегнуть к решительной мере, но болезнь Глафиры Петровны все была последствием отравления ее изделием «немца-аптекаря». Болезнь эта сделала смерть ее в глазах московских властей вполне естественной. Сплетня, как мы видели, работала сильно, но истину знали только три человека: сама Дарья Николаевна Салтыкова, Афимья и Кузьма Терентьев.
