Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона
Буря, бушевавшая в моей душе, сменилась мрачным отупением и несколько недель я находилась на пороге смерти. Я не была больна, но не была и здорова. Мой отец, сильно беспокоившийся о состоянии Федериго Аккоромбони, постоянно твердил мне:
— Смотри, безумная, неблагодарная, — вот настоящая верность и любовь!
Прошло немного времени, страсти улеглись. Я испытала бесконечное сочувствие к юноше и приоткрыла свое сердце, чтобы впустить в него любовь, оплаченную кровью. Так я стала Аккоромбоной и матерью его детей. Но он так и не стал властелином моей души… Будьте здоровы, дорогой друг, может быть, мы еще увидимся в Тиволи.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В четверг, радостные, все собрались за столом. Капорале веселил присутствующих своими рассказами, и только донна Юлия оставалась задумчивой, почти не принимая участия в разговоре. Перетти был развязен и много пил, таким его видели редко, и женщины про себя бранили его. Некоторых слуг уже отправили в Тиволи. Последние кареты, которые должны были выехать на следующее утро, стояли наготове во дворе.
Капорале был грустен при расставании, сам не зная почему. Он всё медлил, но наконец, подавленный, со вздохом, покинул дом.
Спать легли раньше обычного, чтобы вовремя встать. Вот и Виттория ушла в свои покои; мать уже спала. Перетти, занимавший самые отдаленные комнаты наверху, улегся в постель раньше всех, поскольку был пьян. Только несколько слуг бодрствовали.
Вдруг раздался громкий стук в ворота, как будто кто-то принес важные сведения. Слуга открыл дверь и очень удивился позднему визиту крайне неприятного синьора Манчини — одного из самых подозрительных людей в Риме. Ему, видите ли, очень срочно понадобилось встретиться с господином Перетти и передать ему в высшей степени важное письмо. Настойчивость посыльного заставила старого Гвидо проводить его в спальню хозяина. Было нелегко разбудить одурманенного вином Перетти. Наконец это удалось, и он принял письмо из рук одного из самых доверенных своих людей. Письмо было следующего содержания:
«Дорогой зять! Как только ты получишь это письмо, оденься и поспеши к Монте-Кавалло, в хорошо известный тебе дом, где мы уже частенько встречались. Случилось нечто очень важное, что полностью меняет прежнее решение или отменяет его вовсе. Известное тебе лицо, которое ты столь же любишь, сколь и боишься, твердо рассчитывает на твое появление. Завтра, как ты сам понимаешь, будет уже поздно. Если тебе дорога твоя шкура, то я тебя скоро увижу.
Твой Марчелло»Перетти оделся в большой спешке и велел разбудить младшего слугу, который должен был сопровождать его с факелом. Гвидо между тем разбудил весь дом, и напуганные женщины, быстро накинув одежду, поспешили на шум.
Перетти вышел, покачиваясь, навстречу им в прихожую.
— Дорогой сын, — в страхе воскликнула донна Юлия, — неужели вы действительно намерены куда-то направиться так поздно?
— Должен, — ответил молодой человек. — Не задерживайте меня, я спешу. Скоро вернусь.
Виттория сказала:
— Если я хоть что-нибудь значу для тебя, Франческо, ты останешься дома. Ты же знаешь, как опасен город ночью. И разве стоит доверять такому негодяю, как Манчини? Подожди хотя бы до утра, если твое дело так важно. Мы лучше выедем в Тиволи на час или на день позднее.
— Ты не знаешь всех обстоятельств! — воскликнул испуганный Перетти, у которого пол горел под ногами, ему срочно нужно было попасть туда, где, как он полагал, его ждет властный повелитель. — Причем здесь Манчини? Твой собственный брат Марчелло срочно вызывает меня. Может быть, речь идет о его жизни или свободе?
Как только было произнесено имя Марчелло, донна Юлия в испуге вскрикнула:
— Так, значит, этот заблудший, несчастный, снова отважился, нарушив запрет, прийти в город? Он принес свою голову на плаху.
— Ах, оставьте! Он не настолько глуп, — ответил Перетти. — Он часто бывает здесь, как-то пять дней жил в нашем доме, о чем вы, конечно, и не подозревали.
— О Боже! Боже! Пресвятая Мария! Вот, значит, как? — кричала донна Юлия, не владея собой. Холодный пот выступил у нее на лбу, смертельно бледным стало лицо, седые волосы растрепались. Она упала на колени, заломив в отчаянии руки, и судорожно уцепилась за плащ порывающегося уйти Франческо, чтобы удержать его.
— Вы должны остаться, — взывала она дрожащим голосом. — Заклинаю вас всеми святыми, ибо я чувствую: вы стремитесь к своей погибели. Дочка! Виттория! Встань со мной на колени, моли вместе со мной, со слезами и плачем, этого упрямца, безумца, чтобы он остался с нами.
Она встала, выпрямилась и силой заставила дочь опуститься на колени. Виттория вынуждена была послушаться матери.
— Останься! — воскликнула молодая женщина. — Остановись, грешник! — Если ты переступишь порог, за тобой последует мое проклятие, неразумный. Неужели нет цепи, чтобы приковать к стене этого безумца?
Слуги стояли вокруг, со страхом наблюдая за этой сценой. Старая няня крестилась и шептала про себя молитвы. Но Перетти был непреклонен, он ногой оттолкнул Витторию, вырвался из рук матери, так, что она упала и ударилась локтем о мраморный пол, и скрылся за дверью. Виттория проводила его гневным взглядом.
Оказавшись на улице, Перетти отряхнулся и пробормотал:
— Эти женщины совсем ошалели, а моя женушка разговаривает со мной так, будто всё знает. Что же, завтра я от нее избавлюсь.
Моросил мелкий дождь, факелы чадили и слабо тлели в темноте. Подошли к Монте-Кавалло. Вдруг почти одновременно раздались три выстрела, и Перетти упал. Слуга рванулся в сторону. Темные фигуры приблизились к лежавшему на земле, он чуть слышно стонал. Семь мечей вонзились ему в грудь, и больше он не шевельнулся. Убедившись, что человек мертв, убийцы молча разошлись.
Слуга, погасив факел, в ужасе помчался домой, где волнение еще не улеглось.
— О, какой защитой был нам этот слабый юноша! — воскликнула, узнав от слуги страшную весть, донна Юлия.
Виттория, полуодетая, сидела в углу, уронив голову на руку, облокотившись на стол.
Слуги внесли на носилках труп. Пришел Капорале, до которого уже дошли печальные известия. Все молчали. Доложили о приходе Монтальто. Согбенный, больной человек, ни с кем не поздоровавшись, приблизился к телу любимца и сел рядом с ним на пол. Он взял руку племянника и оросил ее слезами. Никто никогда не видел его плачущим. Затем он поднялся, чтобы утешить мать и супругу. Сдерживая горе, он стал говорить о превратностях судьбы, которым подвержены люди, о том, что они должны целовать руку Отца, даже если она чересчур строго карает.
Как только кардинал ушел, все, печальные и безутешные, отправились к себе.
О путешествии в Тиволи больше не могло быть и речи.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Рим был потрясен кровавым преступлением. Поскольку убийц не удалось схватить, все строили свои догадки: страсть, неприязнь и ненависть могли стать мотивами преступления. Назывались сотни разных имен, в том числе и видных людей.
Ранним утром старый кардинал Монтальто, всё еще одетый, сидел у себя в комнате. Испуг и горе не позволили ему лечь в постель и забыться сном. Слуги сбивчиво рассказывали ему о том, какие слухи ходят по городу.
— Этот человек, — сказал он сам себе, — этот проклятый Марчелло — вот кто убийца или участник заговора. Он, кого я облагодетельствовал, кого спас от смерти, изменив своим принципам, по чьей вине меня до сих пор мучают угрызения совести, — так отблагодарил меня этот человек! И теперь я вынужден признать, что заслужил всё это, — Небо наказало меня за мою уступчивость, жестоко наказало. Вот какой ценой оплачены моя любовь, мое сочувствие, когда я однажды, следуя велению сердца, поддался мольбам убитой горем матери.
Он горько заплакал, уронил голову на стол, где лежали многочисленные бумаги, которые больше не интересовали его.
Выплакав все слезы, он наконец усилием воли заставил себя взяться за работу — подготовку доклада, который должен был держать перед папой. Таким, погруженным в изучение документов, в полном спокойствии, с сухими глазами и твердым взглядом, нашли Монтальто пришедшие к нему кардиналы. Медичи был растроган, а Борромео не мог сдержать слез. Все дивились его стойкости и покорности судьбе. Таким предстал он и перед собранием кардиналов. Друзья и противники не скрывали своего восхищения его мужеством, все пожимали ему руку и высказывали искренние соболезнования. Даже Фарнезе и его сторонники, до сих пор открыто презиравшие его, в этот раз не смогли не выразить своего уважения и восхищения его выдержкой и самообладанием.
Когда Монтальто вошел в комнату папы, старый Григорий встал ему навстречу, пожал руку и утер подступившие слезы.
