Бернгард Келлерман - Гауляйтер и еврейка
— Ангелы и святые уже перестали смущать меня; надеюсь, они тоже привыкли ко мне, хотя, конечно, им это нелегко далось.
Но так было в первые дни. Теперь он уже не замечал ни ангелов, ни святых.
Вдруг Марион услышала, как гауляйтер зашевелился за своим столом. Он отодвинул стул и положил перо. Затем поднял голову, и на Марион уставились темно-голубые глаза, круглые, как шары.
— Подойдите поближе, фрейлейн! — сказал он, и его голос уверенно и громко прозвучал под сводами тихого зала.
Марион поднялась и пересела поближе к письменному столу, в одно из роскошных красных кресел, на которое ей небрежно указал гауляйтер. Она чувствовала, что он следит за каждым ее движением, лукавая улыбка оживляла его широкое, красное, толстое лицо. Все это она видела, хотя и старалась не смотреть на него.
Пусть глазеет, пусть ухмыляется, она должна сделать все, чтобы понравиться ему, если хочет достичь своей цели.
Гауляйтер негромко засмеялся и сказал:
— А ведь мой адъютант прав: в самом деле, ведь это вы вышли победительницей на теннисном состязании в Дворцовом парке.
Марион покраснела и подняла на него свои черные глаза. Она знала, что они красивы.
— Да, я была неплохим игроком, — ответила она скромно, но твердым голосом.
Гауляйтер кивнул и с интересом стал рассматривать ее.
— Помню, помню, вы превосходно играли! — воскликнул он, и его благожелательный тон придал смелости Марион. — Но почему, — продолжал он, — почему вы тогда, во время состязания, так неудержимо смеялись? Нам всем это казалось непонятным.
— Почему? — Вспомнив об этом состязании, Марион снова разразилась своим особенным, задушевным смехом, позабыв, с кем она говорит. Она смеялась тогда потому, что ее коварные мячи вконец загоняли противников. Когда ей удавалось подать мяч так, что противник не мог его принять, ее разбирал смех. — О, в эти дни я была злючкой, — закончила Марион и онова рассмеялась.
Ее смех заразил и гауляйтера.
— Вы очень злая? — спросил он.
— О да, я могу быть злой, — подтвердила Марион. — Как и большинство женщин. — Она опять весело рассмеялась.
Гауляйтеру, по-видимому, нравился ее непринужденный тон.
— Этим летом я не видел вас на корте в Дворцовом парке, — сказал он. — Разве вы больше не играете?
— Нет, — ответила Марион и покачала головой. Теперь она не смеялась. Она посмотрела на гауляйтера; в глубине ее темных глаз снова разгорелось пламя. Затем она продолжала уже совсем другим тоном: —Меня исключили из клуба, потому что я еврейка.
— Понимаю, — кивнул гауляйтер. Он задумчиво покачал головой и неодобрительно засмеялся. — Клуб поступил неумно, очень неумно! — сказал он. — Следовало сохранить такого сильного игрока, как вы. Надо было добиться, чтобы для вас сделали исключение! Не хотите ли снова вступить в клуб?
Марион решительно тряхнула черными кудрями.
— Нет, нет! — воскликнула она, лицо ее покраснело, глаза пылали. — Ни за что!
Она и вправду больше слышать не хотела об этом клубе. Членами его состояли люди избранных кругов города — врачи, офицеры, судьи, адвокаты. Но все это избранное общество вело себя по отношению к ней как бесхарактерный, безвольный сброд. Врачи, офицеры и судьи, которые сегодня за ней ухаживали, завтра уже не узнавали ее. Боже ее сохрани опять встретиться с ними! Еще счастье, что она побила их всех в игре. Пришлось-таки им побегать!
Гауляйтер тихо засмеялся. Он молчал и задумчиво смотрел на нее своими темно-голубыми глазами.
В зале стояла мертвая тишина: молчание гауляйтера, его пытливые темно-голубые глаза вселили тревогу в Марион. Может быть, не следовало так вызывающе бросать слово «еврейка»; во всяком случае, зря она столь резко отклонила его услуги, когда он заговорил о клубе. У него жесткий, стеклянный взгляд, нельзя понять, о чем он думает. Может быть, она задела его. Говорят, что от гауляйтера всего можно ожидать.
Не надо было забывать, что в этих краях он господин над жизнью и смертью. В его печально знаменитом лагере Биркхольц заключенных, которые пытаются бежать, преследуют собаки-ищейки, и крики истязуемых слышны в окрестных деревнях. Об этом ей рассказывал один крестьянин, и он не лгал.
Беспокойство и страх вдруг охватили Марион. Ей захотелось вскочить и убежать из этого жуткого зала. В это мгновение гауляйтер откинулся на спинку кресла. Тонкий солнечный луч, пробившись через окно, заиграл на его рыжих бакенбардах, курчавившихся возле ушей. Красная физиономия вдруг одобрительно закивала, и Марион с облегчением вздохнула; страх, охвативший ее, прошел.
Гауляйтер откашлялся, и благосклонная улыбка заиграла на его резко очерченных губах. Он еще раз кивнул.
— Вы красивая девушка! — сказал он и добавил: — Наверно, у вас есть возлюбленный?
Вопрос был так неожидан и груб, что Марион громко рассмеялась.
— Господин гауляйтер, — воскликнула она, — ни одна женщина не ответит вам правдиво на такой вопрос!
Гауляйтер в свою очередь засмеялся.
— Великолепно, — сказал он. — Вы даете прекрасные ответы, которые, собственно, ответами не являются. — Он встал. — Мое время, к сожалению, ограничено, — сказал он, — а о том, что привело вас ко мне, мы еще не говорили. — И деловито закончил: — Вашим школьным делом, фрейлейн Фале, я как гауляйтер, во всяком случае, живо интересуюсь. Нам еще надо будет подробно о нем потолковать. Но уже сегодня я могу заверить вас, что все это будет улажено. Сейчас мне, увы, необходимо закончить срочный доклад, но завтра я выберу время для беседы с вами; я буду работать дома. Можете ли вы приехать ко мне в Айнштеттен завтра в шесть часов?
— Конечно, — ответила Марион, засветившись улыбкой.
Гауляйтер протянул ей руку через стол.
— Тогда, значит, завтра в шесть, — сказал он. — Вы обратитесь к ротмистру Мену. До свидания.
Аудиенция закончилась.
Уходя, Марион заметила на плафоне женскую фигуру в светлых одеждах, с восторженно простертыми к небу руками. Это было ее последнее впечатление, она быстро закрыла дверь.
Марион стремительно сбежала вниз, удача окрылила ее. Она оказала школе важную услугу, хотя все, решительно все предрекали провал ее затее.
Спускаясь по дворцовой лестнице, она увидела, что на ступеньках еще сохранились следы ее ног, но так как слегка подтаяло, они стали совсем черными. Это выглядело очень забавно.
VIС тех пор как гауляйтер поселился в «замке», в Айнштеттен ежечасно отправлялись автобусы, но Амзельвиз находился самое большее в пятнадцати минутах ходьбы оттуда, и Марион пошла пешком. Ровно в шесть она обратилась к дежурному, объяснив, что ей нужно видеть ротмистра Мена.
Дежурный, ни слова не говоря, повел ее к большому безмолвному дому. Но едва они отошли на несколько шагов, как из дома вышел офицер залихватской наружности, которого она видела вчера во дворце, и направился к ней навстречу.
Он весьма предупредительно приветствовал ее.
— Мне дано почетное поручение встретить вас, фрейлейн Фале, — сказал он. — Господин гауляйтер ждет вас. Он уверял меня, что совершенно очарован вашей непринужденной манерой разговаривать. Но особенно восхитил его ваш задушевный смех.
Он не сказал, что Румпф вчера вечером, за картами, прожужжал ему все уши рассказами о новом знакомстве. «Чудное создание, — говорил он, — свежа, как маков цвет. От ее смеха молодеешь на десять лет. Я не знал, что у евреев такие восхитительные женщины. Ей-богу, в такую можно по уши влюбиться!»
И чего-чего только не говорил он! Ротмистр Мен был интимный друг гауляйтера. Он знал и всячески поощрял его любовь к красивым женщинам.
Мен попросил Марион войти и провел ее в просторную, высокую прихожую, где на полу, выложенном плитками, стояли темно-синие, в метр вышиной, вазы с ветками белой сирени, распространявшими дивный аромат. Старик камердинер снял с нее шубку. Ротмистр Мен, учтиво поклонившись, открыл дверь.
— Господин гауляйтер просит вас быть как дома, — сказал он. — Я тотчас доложу ему о вас.
Марион была удивлена и смущена такой изысканной вежливостью. Сердце ее громко стучало, когда она осталась одна; она боялась даже оглядеться вокруг.
Весь вчерашний вечер она ликовала при мысли, что ей удалось раздобыть для школы три комнаты. И только ночью успокоилась настолько, чтобы припомнить все подробности своего визита к гауляйтеру. Одно было ясно: она не произвела на него неблагоприятного впечатления. Понравилась ли она ему, сказать трудно. Потом ей вдруг стало казаться странным, что Волк предложил ей явиться в Айнштеттен по делу о каком-то школьном помещении для еврейских детей. Подумать только! Сама того не желая, она впуталась в настоящее приключение, довольно необычное, быть может, даже опасное. И самое скверное, что ей даже не с кем посоветоваться. Единственный человек, которому она вполне доверяла, Криста Лерхе-Шелльхаммер, была где-то во Флоренции, или в Риме, или Бог ее знает где. Полночи Марион пролежала без сна, наконец к ней вернулась ее спокойная рассудительность. «Ничего с тобой не сделается, — говорила она себе. — Волк тебя не съест. В конце концов можно и постоять за себя».
