Николай Ключарев - Железная роза
Когда Рощин с Парфеном вернулись от Ястребова, они увидели, что на краю обжитой ими поляны появились новые землянки. За время их отсутствия ватага лесных жителей, насчитывавшая до этого десятка полтора, увеличилась еще на полсотни. Это были крестьяне из Санчура, Спас-Раменья, Курихи и других окрестных деревень. Доведенные самодурством и издевательствами помещиков до отчаяния, они с охотой пошли за Коршуновым.
«Надо узнать, что за люди, поговорить с народом», — подумал Рощин и велел Митьке собрать всех новеньких у его землянки. Внимательно расспрашивал каждого: кто он, откуда, какая нужда заставила его покинуть родное гнездо. Мрачная картина беспросветной нужды, бесправия мужиков открылась перед ним.
— Семь ден в неделе, пять из них отдай барину, — говорил молодой мужик с курчавой белокурой бородкой. — С утра до ночи на барском поле. Что в дождь, что в зной — одинаково. На свою полоску глянуть неколи, не токмо что. Она и родит, земля-то: у барина сам-десят, у мужика — сам-свой.
— Наш-то Терентий Мокеич до девчат больно лют. Заприметит какую — тащит в горницы. А ей, может, и годов-то всего десять ай одиннадцать.
— У нас барин в Питере живет, в деревне приказчик лютует. Чуть что — по рылу! Кто вздумает перечить — на конюшню!
— Уж ты порадей за нас, убогих, постой за правду! — сказал, подымаясь с места и кланяясь Рощину в пояс, самый старый из пришедших, коренастый мужик лет сорока.
— Ты что мне кланяешься, я не поп, — ответил ему Василий. — Мы на барина своего, на Баташева, решили войной пойти, вот и позвали вас. — И он поведал крестьянам, как надругались над ним Баташевы, какую расправу учинили над работными. Когда он кончил, тот, что кланялся ему, твердо сказал:
— Веди! Все за тобой пойдем. Сперва Баташевых, потом наших злодеев изведем.
— Огнем их палить, проклятых, головы сечь! — поддержали другие.
Рощин решил проверить их стойкость.
— А случись, поймают, — на ту сторону не перекинетесь?
— Под пыткой рта не откроем! — горячо ответил один из новичков.
— Ну, это ты зря хвастаешь. Кнут — не архангел, душу не вынет, а говорить заставит. Особенно кто сердцем слаб.
Несколько дней новенькие привыкали к жизни в лесу, учились обращению с оружием, которого теперь с избытком хватало для всех. Стреляли в глубоком овраге, чтобы не привлечь выстрелами внимание чужих людей. Когда все стали искусны и в стрельбе и в речной гребле, Рощин решил испытать их «в деле». Позвав Тимоху с Митькой, он велел им отобрать новичков, сесть с ними в лодки и направиться вверх по Оке.
— Возможно будет — за Елатьму подниметесь, поближе к Касимову. Зря не балуйте, на мелкие суда не зарьтесь. Плыть лучше ночью. А сам я, — повернулся он к Парфену, — с малыми людьми вниз сбегу, к Мурому.
— Зачем?
Рощин прищурился, глядя на недоумевающего друга.
— Вроде парень ты сметливый, а простого не разумеешь. О том, что мы тут купчишек щупаем, поди, уж во всех церквах звонят. Уйдем отсюда, в иных местах действовать станем — никто нас здесь искать не будет. А нам того и надобно.
— Жаль уходить отсюда.
Василий улыбнулся.
— А ты и не уходи. Мы в путь-дорогу двинемся, а ты за хозяина тут останешься, за порядком следить, хмельную брагу варить к нашему возвращению. Ладно, что ль?
Парфен встал, хлопнул Рощина по плечу.
— Это ты важно придумал. Только я не останусь, с тобой поплыву.
— Вот это зря. Без хозяина дом рушится. В следующий раз ты на дело отправишься, а я здесь останусь.
— Ну, раз так — ладно.
— Гляди только, как бы ненароком чужой кто в гости не забрел.
— Птица не пролетит!
В ночь обе ватажки тронулись в поход,
Браги к их возвращению Парфен наварил. Когда все оказались в сборе, собственноручно выкатил на середину поляны бочку с медовухой. Через полчаса пир шел горой. Охмелев, Митька хвастливо рассказывал о том, как обобрали они под Касимовом караван из трех барж, шедших под охраной.
— Десятеро оружных на передней барже плыли. Как зачали в нас палить, как зачали! Один в меня — раз! Не попал! Я в него — бах! Он — в воду. Другой опять в меня — раз! Мимо! Я в него…
— Не тарахти, Митька! Два запора на языке — губы да зубы, а словам удержу нет.
— Так я ж про то, как было!
— Что было, все сплыло. Давайте, братцы, споем, а?
— Запевай!
— Да я песен-то не знаю.
— Ванюха, давай!
Высокий худой парень откашлялся, потрогал зачем-то горло и взял первую ноту. Все постепенно затихли.
Не белы, не белы те снеги расстилалися…
Негромкий, чуть надтреснутый, хватающий за сердце голос певца отозвался в верхушках деревьев и замер. Иван помолчал, потом снова повторил слова начатой им песни:
Не белы те снеги расстилалися…
К нему присоединилось еще несколько голосов, и песня зазвучала во всю ширь:
В путь, в путь дороженьку разбойнички собиралися…
Задумавшись, Рощин не заметил, как к нему подсел Парфен, и чуть вздрогнул, когда тот сказал:
— Чего невеселый какой? Аль беду чуешь?
— Нет, так что-то. Откуда беде быть?
— Ин ладно. Давай выпьем, пока живы.
— Налей!
Парфен поднялся с земли, сделал несколько шагов по направлению к бочке с брагой и остановился.
— Погоди, у меня другая есть!
Вынес из землянки ладно сделанный берестяной туесок, протянул Василию.
— Отведай, какова будет!
Не ждал Василий беды, а она надвигалась. Солдаты, которых просил младший Баташев, уже шли на их поимку.
Иван Родионович не сказал брату о том, что на Выксунь прибудут солдаты. Решил: придет время — сам узнает. Не посоветовавшись с ним, распорядился он и о том, чтобы для солдат освободили помещения, занимаемые охотничьими егерями. «Не спрашивать же мне у брата разрешения», — подумал он.
Всеведущий Карпуха сразу же донес о таком распоряжении Андрею Родионовичу. Вспылив, тот приказал немедленно вернуть егерей назад.
Назревал скандал. Не желая, чтобы повторилась сцена, подобная той, что произошла между ним и Андреем недавно, Иван Родионович придумал, как ему показалось, верный ход. Он велел Дарье Ларионовне пригласить Андрея на вечерний чай, рассчитывая, что при Дарье тот не позволит себе грубых выходок.
«За чаем и поговорим», — решил он.
Вначале разговор шел о малозначащих вещах. Андрей настроен был как будто бы мирно. Улучив подходящий момент, Иван как бы между прочим сказал:
— А егерей ты зря приказал назад вселить. Те комнаты под солдат нужны.
— Каких солдат?
— Таких, что на постой к нам прибудут.
— А кто их звал сюда?
— Я.
Шея Андрея начала, как всегда в минуты гнева, наливаться кровью. Жилы за ушами взбугрились. Казалось: минута — и он взорвется. Он уже сделал было порывистое движение, намереваясь вскочить с места, но встретил умоляющий взгляд Дарьи и усилием воли сдержал себя.
— Так. А зачем они здесь нужны?
— Пора покончить с тем беглым сбродом, что расплодился в наших владениях.
— Уж не по моей ли милости он расплодился?
— И по твоей. Губернатор тебя предупреждал?
— Губернатор здесь не хозяин.
— Тогда я хозяин.
— Ты? — Андрей нервно расхохотался. — Сильна свинья, когда хрюкает.
Иван обидчиво ответил:
— Хоть бы и свинья, да все человек. А на твою спесь пословица есть: водяной пузырь недолго стоит.
— Ванька!
— Здесь извозчиков нету.
Захлебнувшись от ярости, Андрей метнулся к двери. На пороге остановился.
— Спасибо, сестрица, за чай-сахар. Напоила. Век не забуду. А с тобой, — повернулся он к брату, — разговор один: либо твоего духу тут не будет, слышь, либо мне здесь не жить!
Хлопнув дверью так, что зазвенели стоявшие на чайном столике чашки, он выбежал из комнаты.
— Ваня, зачем вы так? — Дарья испуганно смотрела на мужа, не узнавая его. Все черты лица Ивана заострились, и без того хищный нос стал еще более тонким, поперек высокого лба глубокими бороздами прорезались морщины. — Да что с тобой? — чуть не выкрикнула она.
Губы Баташева скривились в злобной улыбке.
— Ну ладно. Попомню я ему эту свинью!
Его колотила нервная дрожь. Пытаясь унять ее, он взял со стола чашку с чаем, но руки плохо слушались его: чашка глухо позвякивала о блюдечко. Отпив глоток, Иван Родионович поставил чашку на стол.
— Прости, Даша, впутал я тебя в наши дела.
— Ваши? А разве они не мои?
— Не бабьего ума это дело. Иди-ка лучше отдыхай.
Дарья Ларионовна хотела что-то возразить, но еще раз взглянула на мужа и промолчала.
— Тебе ничего не понадобится? — поднялась она.
— Надо будет — скажу.
Оставшись один, Иван долго сидел в раздумье. Ссора с братом грозила привести к полному разрыву. Не ослабит ли это их силу? Не лучше ли махнуть на все рукой, оставить, как и раньше, все заводы под надзором брата, а самому уехать в Москву? Но это значит показать себя трусом, безвольным глупцом. Сделай так — потом и на житье будешь у братца выпрашивать.
