Сергей Львов - Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле
Теперь, когда от Мавриция не было вестей, Кампанелла надеялся, что в трудный миг сомнений тот вспомнит его слова о крошечном семени и они помогут ему.
Пора взвесить свои силы. Оказалось, семя их замысла тоже дало ростки. Молодые монахи из орденов — доминиканского и августинского — понесли проповедь Кампанеллы по всему Неаполитанскому королевству. В словах, почерпнутых из грозных пророчеств Апокалипсиса, они предвещали великие перемены. В словах, извлеченных из Ветхого завета, они призывали к восстанию против поработителей и если не называли испанцев прямо, каждому было ясно, о ком речь. То бродячий торговец принесет Кампанелле весточку без подписи и обращения с условной строкой из Вергилия или Данте, которую сам посланец, даже если бы был грамотен, понять не мог, то погонщик мулов доставит корзинку с желудями или ветку маслины. Корзина желудей, ветка, условная строка внятны Кампанелле, как подробное письмо.
К нему прибывают и куда более важные вестники. У них всегда есть предлог — необходимость повидаться с настоятелем монастыря, передать капитулу послание провинциала. С Кампанеллой они встречаются с предосторожностями. Это посланцы епископов. Их речи уклончивы, слова туманны, выбраны так, чтобы от всего можно было отречься. Если верить осторожным словам, епископы четырех калабрийских городов — Никастро, Джираче, Милето и Оппидо проявляют интерес к неким планам и склонны их поддержать. Поддержка епископов важна. Она означает в нужный момент благословение, очень важное для колеблющихся. Поддержка епископов — это, быть может, деньги, необходимые, чтобы купить оружие. Правда, в этом пункте посланцы особенно уклончивы. У каждого епископа в эти тревожные времена есть вооруженные слуги. Можно ли рассчитывать на них? Это также не становится яснее в ходе долгих бесед. Понятно одно — епископы ведут переговоры не только с ним, но и между собой и определили общую позицию. Ее можно назвать — благожелательное осторожное ожидание. Недаром один из епископских посланцев воодушевленно заговорил о римском полководце Фабии, прозванном Кунктатором — Медлителем. Вспыхнув, Кампанелла сказал, что более приличествовало бы вспомнить Данте: «В великой той борьбе, какую вел господь со князем скверны, они остались сами по себе: на бога не восстали, но и верны ему не пребывали. Небо их отринуло, и ад не принял серный».
Посланец с дипломатической улыбкой ответствовал, что передаст своему доверителю эту ссылку на величайшего из итальянских поэтов.
Трудными были переговоры, встретиться после них с простодушными и пламенными фуорушити — отрада.
Но сколь ни прямодушны и горячи они, рассчитывать только на их отряды нельзя. Они годились для внезапных нападений в горах, чтобы перерезать дорогу, соединяющую испанские гарнизоны, для разведки. А нужно войско, способное принять бой в открытой долине. В Калабрии немало итальянских дворян, оскорбленных владычеством испанцев. У многих из них свой длинный список обид. Такие семьи Дионисий знает наперечет. Оттесненные от двора вице-короля, обедневшие, не имеющие надежд на важные должности, они ждут от восстания перемен. Им надоело повиноваться, им хочется повелевать. Им надоело помалкивать. Им хочется говорить. Так, чтобы их слушали и слушались. Им надоело довольствоваться крохами, падающими со стола. Хочется сесть за стол.
Беседуя с ними, Кампанелла и Дионисий не открывали всего. Умалчивали, что после победы собираются ввести законы на благо бедных. Туманно говорили о замыслах создать республику. Чувствовали — с этими союзниками, самолюбивыми, себялюбивыми, честолюбивыми, изголодавшимися по власти, деньгам, почету, все непросто. Но об этом на время приходится забыть. Дворяне, обещавшие поддержку, не только сами возьмут оружие и сядут на коней, они выставят солдат, которых содержат на жалованье. Те не спрашивают, с кем и за что сражаться, — платили бы деньги! Таких солдат, которых могут дать в поддержку заговору дворяне, от полутора до двух тысяч. Войско!
А города? Города с их ремесленниками, торговцами, натерпевшимися от испанцев, с их беднотой? Города, где так ненавидят испанских фискалов, обложивших налогом и первый крик новорожденного и последний вздох умирающего? Как поведут себя города с их беднотой? Никастро, Стило, Катанзаро, Савилачче, Терифалько, Таверна, Тропеджа, Реджио, Санта-Агата, Козенца, Тассано, Кастровиллари, Терра Нуова обещали помощь. Невелики эти города, многие не отличишь от деревни. Но разве велико было семя, взломавшее каменные плиты?
Глава XXXVIII
Когда Мавриция не было рядом, Кампанелла чувствовал, как ему недостает его советов в военном деле. Однако когда Мавриций вернулся, Кампанелла испытал вместо облегчения тревогу. Казалось, надо радоваться. Турки согласны помочь. Назначен день и место, когда и где их суда нападут на побережье, начнут обстрел, высадят пехоту. В тот же самый день спустятся с гор фуорушити.
Тройной удар подготовлен как нельзя лучше. Почему же тревожится Кампанелла? Когда Джамбаттиста делла Порта собирался впервые соединить несколько веществ, он отделял от каждого вещества по крупице, соединял их в малой реторте, смотрел, что получится. Точно так же поступал когда-то изобретатель пороха немец Бертольд Шварц. Если бы он сразу начал смешивать вместе уголь, селитру, серу в большом количестве, не испытав смесь малых крупиц, он взлетел бы на воздух, не доведя опыта до конца, и некому было рассказать, что он придумал.
Пробовать с осторожностью, пробовать на малом! — говорил делла Порта. Хорошо ему говорить! Хорошо было изобретателю пороха. Он, Кампанелла, не может испробовать свой план осторожно и на малом. Тому, кто готовит восстание, чтобы создать справедливое государство, возможности поставить опыт на малом не дано. Примеряться он может только в уме. Рисковать приходится всем. Всем и сразу. Каждое действие, ведущее к восстанию, совершается окончательно. Все, чего они не предусмотрят сейчас, потом уже не сделаешь. Их трое. Он, Кампанелла, в уме которого живут истории множества войн, заговоров и восстаний от библейских времен, когда Давид поверг Голиафа. Он помнит монаха Якопо Буссолари, который двести с лишним лет назад поднял народ против правителей Павии, одержал победу и начал преобразовывать жизнь города. Он помнит и другого монаха — Иоахима Калабрийского, который проповедовал жизнь, основанную на равенстве, и предсказывал наступление царства справедливости. Дионисий, как никто, знает жизнь калабрийцев. У него знакомые и в темных пещерах фуорушити и в роскошных епископских дворцах. Он умеет толковать с крестьянином и дворянином. С каждым на его языке. О делах житейских и о политике. Мавриций рожден не только для войны, но и для переговоров. Прекрасный триумвират!
Едва в мыслях Кампанеллы мелькнуло это слово, он помрачнел. Он хорошо помнил, чем заканчивались в прошлом судьбы самых блистательных триумвиратов. Он не ровняет их троих с триумвирами древних, но одно ему ясно уже сейчас — полного согласия между ними нет. Вот еще причина, почему нельзя откладывать восстание, чуть заметные трещины разномыслия могут углубиться. Да и невозможно откладывать: срок турецкому флоту назначен.
Когда они коснулись этого важнейшего пункта плана, Дионисий не сдержался и негромко озабоченно проговорил то, о чем давно думал:
— Турки помогут нам прогнать испанцев. Прекрасно! А кто поможет нам потом прогнать турок?
Мавриций вскочил. Его лицо мгновенно побелело, а голос прозвучал сдавленно, гнев перехватил ему горло.
— Вначале вы посылаете меня договариваться с турками, а теперь, когда я договорился!..
Кампанелла перебил его. Никем не выбранный главным среди заговорщиков, он не сомневался: главенство принадлежит ему. Никто не оспаривал этого. Он знал, заговорщики называют его Мессией. Он не присваивал себе такого имени, но если они зовут его так и такое имя укрепляет их веру в победу, хотя носить его смертельно опасно, от него дышит костром, — пусть называют! Кампанелла властно перебил Мавриция:
— Замолчи! Не ищи упрека там, где его никто не высказал. Если что-нибудь принесет нам беду, это сомнения в споры. Мы перешли свой Рубикон!
Кампанелла указал широким взмахом руки на речку Стильяро, струившуюся подле рощи. Бурная и полноводная весной, когда в горах таял снег, сейчас, в августе, она неглубока и неширока. Ее переходили вброд, замочив ноги не выше колен. Но ведь и Рубикон, граница между Галлией и Италией, был не слишком широк и глубок. Однако когда он был перейден, это означало: возврата нет! А сколь ничтожно то, к чему стремился Цезарь, переходя Рубикон, по сравнению с тем, к чему стремятся они! Он искал в своем походе на Рим пути к личному могуществу, его вело честолюбие — они ищут пути к всеобщему счастью! Их ведет любовь к людям. Они не должны, они не могут, они не смеют сомневаться.
