Наталия Вико - Тело черное, белое, красное
– Смотри и запоминай… – он потянулся к бумагам. – Ты – сотрудница американского благотворительного фонда. Зовут тебя,– привыкай к этому имени, – Зинаида Блюмендорф. Вот здесь, на этом листе, твоя биография и необходимые сведения о фонде и его руководителях. Выучи и сожги, – он указал головой в сторону камина. – Дальше. Вот билет до Берлина, – он посмотрел на часы. – Поезд сегодня вечером в десять. В Берлине ты присоединишься к делегации Соцрабинтерна, – заметив немой вопрос в глазах жены, небрежно пояснил, – сокращение расшифровывается как Социалистический Рабочий Интернационал, создан года два-три назад в Гамбурге, впрочем, – он улыбнулся, глядя, как Ирина, тихонько опустившись на стул, положила руки на колени и, словно прилежная ученица, внимательно слушает его, – подробные сведения ты найдешь в этой справке. Далее – поездом -отправишься в Советский Союз. Надеюсь, ты помнишь, что именно так называется теперь твоя Россия. – Ирина слегка кивнула. – Билет до Москвы получишь уже вместе с другими членами делегации – продолжил Николя, – Постарайся управиться в несколько дней, не рискуй, когда все закончишь – скажись больной и уезжай. Вот так… – он внимательно посмотрел на нее. – Ну что, слово-то скажешь или так и будешь молчать, как золото? – перешел он на русский язык.
– Спасибо… – произнесла она так тихо, что Николя с трудом ее расслышал. – Спасибо… – Ирина поднялась со стула и приблизилась к мужу. – Я уже, право, и не надеялась.
– Да-а, – протянул Николя довольным голосом. – Это была не самая простая задача! Но… – он снова заговорил по-русски, – под ленивый камень вода не протечет!
…Поцеловав мужа, и будто не слыша его слов, она метнулась к платяному шкафу…
* * *
… Вечером, вернувшись домой с вокзала, Николя подошел к телефону и набрал номер.
– Она поехала… – проговорил он и повесил трубку.
19
– Через тридцать минут прибываем в столицу Советского Союза! – Розовощекая улыбчивая проводница обходила одно за другим купе международного вагона, полностью занятого членами делегации, везде старательно повторяя с чудовищным произношением одну и ту же заученную фразу на русском, немецком и английском языках.
Поезд, постепенно замедляя ход, словно крадучись, подбирался к Москве. Ирина выглянула в окно, за которым мелькали деревянные домики с палисадниками, укутанные цветущими деревьями. В вагоне началась оживленная суета – многие пассажиры впервые посещали загадочную страну Советов.
– Подъезжаем! – радостно сообщил Ирине сосед по купе – сухонький общительный старичок-француз, постоянно пребывавший в благостном настроении и напевавший себе под нос арии из опер. – Тридцать минут – это, считайте, почти приехали. Так-то вот. Вы, мадам Зинаида, в Москве-то раньше бывали? – уже в который раз за несколько дней пути спросил он.
– Доводилось, мсье Поль, – смирившись с простительной для столь почтенного возраста забывчивостью, с улыбкой повторила Ирина. – Еще в детском возрасте вместе с родителями. Впрочем, я была совсем маленькой, поэтому мало что помню. Разве что несколько слов по-русски. У меня, знаете ли, прабабка родом из Смоленска. – Открыв сумочку, Ирина достала длинный мундштук и папироску. – Простите, мсье Поль, я покину вас ненадолго.
Пройдя в тамбур, где уже стояли двое – Фридрих, высокий, худощавый, рыжеволосый шумный немец из делегации, познакомившийся с ней еще в первый день пути в вагоне-ресторане, категорично заявив, что в ее обществе готов ехать хоть до Китая, и русоволосый мужчина средних лет с немного одутловатым лицом и настороженным взглядом, который подсел в их вагон где-то после Бреста, – она закурила, поглядывая в окно и чувствуя нараставшее внутри томительное ожидание предстоящей встречи с Москвой.
Всю дорогу от Берлина Ирина старалась не вступать в разговоры и, как обычно, находясь в обществе малознакомых ей людей – больше слушала. Слушать было интересно, особенно в вагоне-ресторане, где, собираясь вместе, все начинали жаркие дебаты на английском, французском, немецком и испанском языках, из которых только последний Ирина знала недостаточно хорошо. Она старалась садиться где-нибудь в уголке, но все равно, как одна из немногих и, к тому же привлекательных, женщин в составе делегации, не могла избавиться от назойливого внимания мужчин.
Сейчас, в тамбуре, разговор шел на немецком, причем русоволосый, хотя и говорил бегло, допускал интонационные ошибки, свидетельствовавшие о том, что немецкий – не его родной язык.
– Послушайте, герр Моисеев, – подтвердив предположение Ирины, обратился к собеседнику Фридрих. – Давайте спросим фрау Зинаиду, пусть она нас рассудит, – жестом попросил он поучаствовать в разговоре Ирину. Она вопросительно посмотрела на немца, краем глаза заметив быстрый оценивающий взгляд Моисеева.
– Мы, фрау Зинаида, тут спорили о смертной казни за человекоубийство… – попытался пояснить суть беседы Фридрих, однако был довольно бесцеремонно прерван русским оппонентом.
– Нет! – категорично заявил тот. – Речь шла о смертной казни, как высшей форме революционной защиты от индивидуальных политических противников и о массовом терроре, как инструменте классовой борьбы.
– Господа хотели бы знать мое мнение? – Ирина улыбнулась. Она знала, что хорошо выглядит и что ей идет короткая стрижка, сделанная в Париже за несколько часов до отъезда.
– Да! – кивнул Фридрих, восторженно глядя на нее. На лице Моисеева, засунувшего руку в карман галифе, появилась скептическая улыбка.
Ирина не спеша извлекла папироску из мундштука и аккуратно затушила ее. Вступать в спор ей не хотелось, однако простить скепсис в глазах русского она тоже не могла. Эти мужчины с их самомнением, право, просто несносны…
– Что ж, – начала Ирина, покручивая мундштук, – насколько мне известно, революционная мораль предполагает отсутствие наказания за убийство и насилие, если таковые совершены ради достижения так называемой "общей цели" или "общественного блага" и, тем самым, в корне отличается от морали христианской, которая, – она бросила выразительный взгляд на Моисеева, – мне, несомненно, ближе. Надеюсь, несмотря на воинствующий атеизм, рапространяемый в последние годы в России, вы помните полный текст изречения из Ветхого Завета по этому поводу? – Русский поморщился, засунув и вторую руку в карман. Ирина, с удовольствием отметив это, продолжила, перейдя на усвоенный от отца менторский тон: – "…а если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, ушиб за ушиб".
Фридрих оживленно поглядывал то на Моисеева – с ехидной усмешкой, то на Ирину – с нескрываемым удовольствием.
– А вот что написано в Книге Бытия, – голос Ирины стал строже, – "Кто прольет кровь человеческую, сказал Господь, того кровь прольется рукою человека". Таким образом, человекоубийство, – сделала вывод Ирина, насмешливо глядя на Моисеева, – если оно совершено сознательно, неважно, по каким, политическим или жизненным мотивам, дожно быть безусловно наказуемо.
– Я вижу, вы хорошо подкованы! – сквозь зубы проговорил тот.
– О, да! – она усмехнулась. – Меня одно время занимал этот вопрос.
– А сейчас?
– А сейчас, – потирая пальцами впадину в районе ключицы, Ирина ласково улыбнулась, – увы, уже не занимает. Простите, господа, – заторопилась она, – мне надо собрать вещи. Подъезжаем, кажется…
* * *
Делегацию разместили в гостинице "Савой". Устроившись в номере, хранившем следы былой роскоши, упорно вылезавшей наружу сквозь слой сделанного на скорую руку ремонта, Ирина оставила вещи и поспешила на улицу. Еще в автомобиле по пути с вокзала она жадно смотрела на знакомые с детства улицы и дома, которые будто тоже всматривались в нее, узнавая и не узнавая после долгой разлуки. В эмиграции ей казалось, что, увидев когда-нибудь снова Москву, не выдержит, расплачется или сердце разорвется. Не расплакалась. И сердце не разорвалось. Наверное, оттого, что пережитое за последние годы, подобно анастезии, притупило остроту восприятия и ощущений.
Она все видела, воспринимала, но чувства были словно заморожены. Это был уже не ее город. Изменилась не только одежда людей, изменилось выражение их лиц – настороженней стали глаза, походка – деловито-торопливой, будто все они, как грузчики, несущие тяжелые мешки по узким сходням, боялись сбиться с заданного хозяином темпа. Ей не было здесь места. Кусочки оборванных корней еще оставались где-то глубоко в земле, но уже не могли дать всходов.
Не спеша, вдыхая наполненный новыми запахами воздух города, Ирина прошла через Кузнецкий мост до Камергерского переулка, и остановилась у здания Художественного театра, "Пловец" на фасаде которого с неукротимым упорством по-прежнему боролся со штормовыми волнами, плывя к одному ему известному берегу. "Вот и я теперь, – подумала она, – плыву к известному только мне берегу и, кажется, даже вижу его очертания вдали, но до сих пор не знаю, тот ли это берег, к которому я так стремилась".
