Олег Аксеничев - Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя
— Испанец и турок ходят друг вокруг друга, как бойцовые петухи перед схваткой. И никто не решается нанести первый удар, раз силы примерно равные. Вот вам, сударь, и предстоит убедить султана, что настало время свести счёты.
«Сговорились они, что ли? — думал Андрей. — Кого может убедить в своей правоте бедный английский джентри?» Вот Джейн Ди, скажем, в своей любви он убедить не смог. Может, потому, что и любви-то не было, одно наваждение?
— В Венеции вас найдёт наш человек, — рассказывал дальше Уолсингем. — У него есть связи с османскими купцами, через них и подсунете нужную информацию. Каждый купец за границей — шпион, тут уж к гадалке не ходи... Как образец вы получите завтра утром бумаги, из которых видно, что испанский Неаполь остался практически без прикрытия от турецкого флота. Кто же упустит такой лакомый кусок?
— Пока мы доберёмся до Венеции, многое может перемениться...
— Я понимаю, поэтому и говорю лишь об образце. У вас жестокий ум, сударь. Вы придумаете, кого и как принести в жертву туркам.
— Ради Англии...
— О да, и ради себя самого. Её величество высоко оценивает своих слуг, когда они успешны. Не золотом, так должностью.
— Я понимаю вас, сударь!
Турки, всем в христианском мире мешают турки, страшны турки, опасны. И пусть Османская империя завязнет в Средиземноморье! Связав испанский флот, опасный для Англии. Не отпустив янычар на север, на помощь крымскому хану, рвущемуся к стенам Москвы.
Андрей Молчан ощущал себя маленькой песчинкой, такой незначительной, но твёрдой. Попав в жернова, она рассыплется в пыль, так, что и следа не останется. Но, попав в рот с выпеченным из муки хлебом, может обломить зуб.
Обломать зубы врагам Руси — вот цель, достойная Молчана.
Хотя, чтобы остаться честным, Андрей должен был рассказать нам, что чаще думал не о грядущих интригах и тайнах, а о том письме, что надо отослать из Венеции в далёкий германский город. К Маргите, такой красивой и скромной.
Не спешите осуждать его, милые читатели! Есть любовь и есть работа. И кто сказал, что их нельзя совмещать?
* * *
Письмо в Нюрнберг ушло на второй день пребывания в Венеции. А в первый доктор Ди и его жена, по-прежнему холодная и молчаливая с Андреем, были размещены в приличной гостинице неподалёку от Дворца дожей. Сам Молчан нашёл небольшую квартирку рядом, сыроватую, но с отдельным входом и видом на подернутый ряской и пахнущий тиной канал. Прыгать из окна если и придётся, то невысоко и не больно — задом об воду.
В любой норе должен быть второй выход, Андрей давно затвердил это. Потому что собирался выжить, куда бы ни занесла судьба и служба русскому государю.
Человек Уолсингема сам должен был найти Молчана.
И найдёт. Можно подумать, так много англичан приезжает в заносчивый город святого Марка.
Каждый, как маяк. А уж почтеннейший доктор Ди, без сомнения, уникален — не пегой бородкой клинышком, так женой, молчаливо и успешно соблазнившей очередного итальянского синьора. Так скоро, в первый же вечер, едва лишь приехав в Венецию.
По эстафете её передавали, что ли? Как приятное приложение к дипломатическим и частным письмам из Франции, от ближнего к Екатерине Медичи синьора Гвидо Кавальканти.
Должно было болеть. Андрей же думал раньше, что любит Джейн Ди. Видимо, ошибался — похоть воспринял за высокое чувство... Маргита, как морская губка, смыла бесовское наваждение. Показала, какая она, настоящая любовь.
Сейчас же Молчан готов был молиться за здоровье любовника госпожи Ди и помочь, если уж так доведётся, сохранить их непристойное счастье на долгое время. Достаточно долгое, чтобы вокруг обсуждали эту скандальную связь, но не частые отлучки молодого спутника доктора Ди. Прикрытие — важная часть работы.
Следующим вечером Молчана нашли.
И, к прискорбию, не люди Уолсингема.
К закату Андрей несколько подустал от города и горожан. От странного диалекта, шепелявого какого-то, так отличного от итальянского, что выучил Молчан у своего наставника по фехтованию в далёкой теперь Москве. От узких, тёмных даже в полдень улочек, грязных и зловонных. От пестро размалёванных, режущих взгляд гондол и их горластых наглых возниц. От голубей, загадивших город сильнее, чем люди, если это, конечно, можно себе представить.
Примиряли храмы, архитектурой напоминавшие далёкую родину. Сгинувшая более века назад Византия отметилась как здесь, так и на Руси. Храм Святого Марка был, с точки зрения Андрея, младшим братом Софии Новгородской. Безвкусным братом, напялившим на себя одежду и безделушки католических и исламских соседей.
Казались родными и некоторые палаццо, выросшие на берегах Большого канала, с рустированными, словно выложенными огромными драгоценными камнями стенами. Уж не отсюда ли родом был создатель Грановитой палаты в Кремле?
Пора! Пора, как и вчера, и позавчера, к месту возможной встречи с человеком Уолсингема, на пьяцетту. Если сказать по-русски — на площадочку, что ли? Андрей так и не смог пока привыкнуть к странностям венецианской речи. Улицы они называют каналами, даже если это на самом деле улицы и по ним надо ходить, но не плыть. Площади замощены и заставлены лотками торговцев — но горожане твердят, что это поле, а то, и того страннее, огород...
Вот она, пьяцетта у Сан-Марко. А там, по левую руку — пьяцца, площадь. Хотя Андрею всё это казалось единым открытым пространством. Вот, справа, Дворец дожей, напомнивший Молчану астраханскую мечеть своим причудливым мусульманским декором. Вот и минарет из красного камня, четырёхугольный, с остроконечным завершением; на самом деле — колокольня, говорят. Вот собор Святого Марка, повернувшийся к московиту боковым фасадом.
Где на большой плите из порфира вездесущие голуби выклёвывали что-то для них лакомое из плававших в лужах крови голов казнённых.
Андрей невольно поморщился. Иван Васильевич был государем грозным, кто бы спорил, но глумиться над мёртвыми себе не позволял, считая, что унижает не себя даже, но государство. Казнил страшно, но — по закону...
— Не нравится? — услышал Молчан шелестящий шёпот сзади.
Повернувшись на каблуках, московит скрестил взгляд с невысоким сухоньким стариком, закутанным, несмотря на вечернюю духоту, в плотный коричневый плащ.
— Наша республика маленькая, но враги у неё — большие и могущественные, — продолжил старик. — У себя в Испании вы можете ограничиться публичной казнью, у нас же наказывают и посмертным позором.
«Старик читает мои мысли, а это плохо. Очень плохо, — думал Андрей. — Впредь надо лучше держать себя в руках».
Но всезнайкой старик быть не может. Одежда испанского покроя, столь любимого сэром Уолсингемом и его людьми, ввела, очевидно, венецианца в заблуждение.
— Я не испанец, — вежливо поклонился Молчан незнакомцу. — Но, признаюсь, вы правильно истолковали моё отношение к происходящему. Возможность достойной смерти может быть последним утешением для арестованного. И последней возможностью получить от него предсмертную исповедь, кстати. Загоните человека в угол — и даже слабый и трусливый станет образцом доблести.
— Взгляните на те две колонны, юноша! Бывает, что утром венецианцы видят между ними труп преступника, вкопанного головой вниз, так что вверх торчат только ноги, привязанные к колоннам. Закапывают же ещё живого человека, затыкая только его рот, чтобы казнимый не перебудил своими воплями окрестности. Вот так поступает у нас в Венеции Совет Десяти с теми, кто не захотел раскрыть рот во время беседы. Помните это, юноша! Как знать, каким боком повернётся к вам богиня Фортуна...
Андрей не слышал, как к нему подобрались. Только руки молодого человека были мгновенно заломлены за спину — и не больно вроде бы, но не шевельнуться, не вырваться. Вот верёвка стянула запястья туго и обжигающе, вот второй верёвкой обвязали щиколотки.
Старик в коричневом плаще безмолвно и равнодушно наблюдал за происходящим. Как удачно он заговорил Молчану зубы, отвлёк внимание своим мнимым проколом с определением национальности. Не простой старик, и не простой разговор затеял, понял, хоть и с опозданием, Андрей. Со смыслом разговор.
Не дож, но Совет Десяти на самом деле правил Венецией. Он казался всеведущим и всемогущим, тайно наблюдая за своими подданными и приезжими, тайно допрашивая казавшихся опасными или подозрительными, тайно убивая навлёкших гнев. И открыто выставляя на обозрение тела своих жертв.
Странная троица англичан приехала в город, обручённый с морем. Учёный-доктор, настолько поглощённый богатствами Библиотеки Марциана, что не замечал откровенной неверности собственной жены. Да молодой дворянин в дополнение, целыми днями рыскающий по городу, словно в поисках чего-то. Или кого-то.
