Мария Воронова - Сестра милосердия
Вероятно, это неправильно. Она должна возненавидеть Сашу или хотя бы презирать, не за себя, так уж за Архангельских обязательно. Костров как-то цитировал при ней Ларошфуко, и Элеонора запомнила почти дословно: люди не только забывают благодеяния и обиды, но даже склонны ненавидеть благодетелей и прощать обидчиков. Необходимость отблагодарить за добро и отплатить за зло кажется им рабством, которому они не желают покоряться.
Похоже, она служит прекрасной иллюстрацией к этой цитате. Простила Сашу, а с Константином Георгиевичем поступила так ужасно грубо…
Если бы она только знала, как с ним связаться! Специально ради этого она навещала Катерину, которая стремительно деградировала из партийной мадонны в милую и нежную женщину, но никаких новостей не было. Наверное, Воинов уже забыл о ней, и трудно его за это винить.
Она вздохнула и хотела погрустить, но тут в мысли снова вторгся малыш и все перепутал, оставив только теплое чувство нежности.
Через две недели ее вызвал нарочный от Шварцвальда. Саша была очень плоха и хотела ее видеть. Элеонора в минуту собралась и побежала к Шредеру, думая только о том, что жизнь роженицы под серьезной угрозой, раз к ней пускают посетителей.
Но дальше маленького темного вестибюля она не попала. Саша была в агонии и уже никого не узнавала.
Элеонора опустилась на низкую скамеечку. Разглядывая черно-белую плитку на полу — вдруг в пересечениях щербинок и трещинок поступит осмысленная картинка, — она ругала себя за равнодушие. Умом ей очень жаль Сашу, и такая несправедливость, что она умирает именно сейчас, когда жизнь только-только наладилась. Она ведь еще молодая женщина, ей же слегка за тридцать.
Она заставляла себя принять эти горестные мысли, но душа ее так тревожилась за судьбу малыша, что почти не скорбела об умирающей подруге. Это было очень дурно, но Элеонора ничего не могла с собой поделать.
Стремительно прошел профессор, с тем особым выражением сосредоточенности, которое врачи принимают только перед родными умирающих. По его сжатым губам Элеонора поняла, что надежды нет.
Если бы она могла участвовать в борьбе за Сашину жизнь! Хотя бы делать самую простую работу, хоть пол мыть, все лучше, чем это тягостное ожидание… Но в роддоме очень строгие санитарные правила, ей, конечно, не доверят никакой работы.
Как бы узнать про малютку? Техничка, пожилая крепкая баба в халате с завязками на спине и тугой косынке, смотрелась неприступной. Работая в академии, Элеонора изучила этот человеческий подвид и понимала, что обращаться к ней бессмысленно. В лучшем случае ей нагрубят, а в худшем — выпроводят из вестибюля.
Следовало «не терять надежды» и «молиться», по крайней мере, именно так она всегда говорила взволнованным родным, если те ловили ее при выходе из операционной. Такие ситуации нечасто, но бывали, если у врача недоставало душевных сил самому поговорить с близкими.
Она помолилась, злясь на себя за то, что у нее получается бездушно и фальшиво, наверное, не много Саше толку от такой молитвы. Господи, это не потому, что я сержусь! Я честно простила ей предательство, и Ты, пожалуйста, прости!
Ах, лишь бы только ребенок выжил! Какие нехорошие, унизительные для Саши мысли! Словно она уже отработанный материал… Нет, ни в коем случае нельзя так думать!
Вдруг вспомнилось, как они принимали роды с Воиновым. Она была такая молодая и глупая, даже смешно. Волновалась только о стерильности, чтобы не попало никакой заразы, и совершенно не думала о тех смертельных опасностях, которым подвергается женщина в родах. Теперь стыдно вспоминать, как она пыталась приструнить Константина Георгиевича, сходившего с ума от беспокойства. Да уж, невежество — мать решимости. Если бы она тогда знала столько, сколько он… То, собственно, что тогда? Помощи им все равно ждать было неоткуда. Удивительно, как тогда Воинов взял себя в руки, войдя к роженице, он просто излучал уверенность в себе и в благополучном исходе дела. Казалось, для него нет дела привычнее, чем принимать роды, между тем он учился на военного хирурга, и акушерство было не самой актуальной дисциплиной.
Мысли улетели слишком далеко, сейчас нельзя отвлекаться от судьбы Саши и маленького. В кармане лежала полупустая пачка папирос, Элеонора не курила, но таскала ее с собой на экстренный случай. Кажется, сейчас именно такой случай, но вдруг ее не пустят обратно, если она выйдет покурить. В глазах технички читается не то чтобы злость, а желание реализовать свое право «не пущать».
Наконец вышли барон с профессором. Шварцвальд с совершенно опрокинутым, пустым лицом машинально помог доктору снять халат. Элеонора услышала страшное, как звяканье инструментов, слово «эклампсия». Со своего места она не разбирала, что говорит профессор, но по виду барона все было ясно.
Он придержал профессору дверь, а сам вернулся и тяжело сел рядом с Элеонорой. Выйти на улицу — значит окончательно признать, что Саши больше нет…
Некоторое время они сидели молча, потом Элеонора заставила его подняться и вывела на улицу.
Стояла прекрасная ясная ночь, небо погасло, но не потемнело, с набережной глухо доносился шум автомобилей, а здесь было совсем тихо. Неожиданно буйно цвел куст жасмина, казавшийся серебряным в прозрачных сумерках. Аромат его побеждал городские запахи. Недавно прошел дождь, мостовую покрывали матовые лужи, в которых можно было увидеть свою судьбу, но не отражение.
Элеонора протянула Шварцвальду свои папиросы. Он дико взглянул на нее, потом опомнился, достал спички. Элеонора глубоко вдохнула горький дым и внезапно поняла, что Саши больше нет. Она никогда не почувствует вкус дыма, не увидит этого жасминового куста. Теперь для нее нет ни белых ночей, ни любви, ни предательства…
Элеонора зажмурилась и очень громко подумала: я простила ей, все простила!
— А как малыш? — осторожно спросила она.
Барон ответил не сразу, будто не понял, о ком идет речь:
— А, малыш… Мальчик, три кило. Не слишком большой вес, но вы же знаете, как Сашенька питалась всю беременность. С ним все хорошо, судороги начались уже после родов. Элеонора, могу я попросить вас пойти со мной? Нужно как-то сказать детям…
— Да, пойдемте.
Шварцвальд поморщился и, кажется, заплакал, но на улице этого было, слава богу, не разглядеть.
— Ох, я не думал, что такое может произойти… Будто почву из-под ног… Вы уж меня простите, но я совершенно растерян. Как жить дальше? Что делать?
«Как тебе дальше жить, я не знаю, а что делать, как раз понятно», — вдруг жестко подумала Элеонора и потянула барона за рукав.
Десять дней ребенок провел в роддоме, и за это время Элеонора полностью оборудовала детскую комнату, перестирала и перегладила пеленки и прочее бельишко. Похоронами занимался барон, он же нашел няню через тех немногих своих великосветских знакомых, которые от него не отступились. Это оказалась мощная женщина средних лет, послужной список которой восхитил бы любого чекиста. Анастасия Васильевна, так звали няню, и не скрывала, что барон для нее — шаг вниз по карьерной лестнице. Впервые войдя в дом, она устроила Элеоноре настоящий экзамен, пересчитала все детское приданое и осмотрела все углы на предмет пыли, которая губительна для легких младенца. Не найдя к чему придраться, она величаво улыбнулась Элеоноре, будто та была неопытной горничной.
Нужно было ее окоротить, но дотошность в работе всегда нравилась Элеоноре, поэтому она сделала вид, будто раздавлена няниным авторитетом.
Женщины быстро поладили. Как-то незаметно, еще до того, как забрали малыша из роддома, Элеонора стала называть Анастасию Васильевну нянюшкой и удивлялась, как приятно ей произносить это слово. Сколько себя помнила, детство ее прошло в холоде и равнодушии казенного попечения.
Шварцвальд был совершенно раздавлен горем, удивительно, как еще мог заниматься похоронами. Ему казалось очень важным, чтобы Саша упокоилась в фамильном склепе на Смоленском кладбище, и в этих хлопотах барон, кажется, не помнил, что у него родился сын.
Старшие дети тоже не проявляли интереса к малышу. Они очень горевали по матери, но при этом жили какой-то своей отдельной жизнью, целыми днями пропадали в школе. Не все было ладно в этой семье, понимала Элеонора. Несмотря на почти пугающее внешнее сходство с бароном, Соня и Ваня считали себя детьми первого Сашиного мужа. Она благоразумно не открыла им правду, зачем детям знать, что их мать — изменница, а сами они прижиты в грехе. Барон мог бы их усыновить, когда женился, но не сделал этого, очевидно, не желая портить биографию детей таким ужасным происхождением.
Так или иначе, но дети считали Шварцвальда чужим человеком, чужим и по крови, и по социальному признаку. Они очень увлекались революцией, готовились вступить в комсомол и искали утешения там, среди товарищей, а с бароном едва здоровались.
