Пол Джефферс - Боги и влюбленные
Все смотрели на Иисуса, и единственным звуком, кроме шума ветра, были тихие всхлипы бедной женщины, оказавшейся в центре этой жестокой драмы. Однако Иисус смотрел не на женщину. Вместо этого он повернулся и взглянул на всех священников по очереди, задерживаясь на каждом — на каждом самодовольном лице, каких достаточно среди жрецов, аристократов и цезарей. Каиафа улыбался так, словно испытывал триумф, как игрок в шашки, заметивший, что его противник совершил фатальную ошибку.
Иисус молчал. Он опустился на колени и в пыли от сотен ног, проходивших по ступеням храма, начал что-то писать кончиком пальца. Люди стали напирать, пытаясь разглядеть, что происходит, и едва не сбили меня с ног. С трудом я разглядел лишь часть того, что писал Иисус. Это были имена. Женские имена.
Пока Иисус чертил имя за именем, я поднял глаза и посмотрел на лица священников. С каждым именем лицо одного из них смущенно краснело. Челюсти сжимались. Глаза становились больше. Они кашляли и пыхтели. По толпе прокатилась волна смешков, поскольку теперь все оторвались от слов в пыли и смотрели на священников.
Иисус встал, взглянул на них и тихо произнес:
— Пусть те из вас, кто без греха, бросят первый камень.
Высокий, гордый Каиафа сделал полшага вперед, открыв рот и собираясь что-то сказать.
Иисус снова опустился на колени, что-то написал в пыли и взглянул на верховного жреца.
Покраснев, Каиафа развернулся и пошел прочь; за ним один за другим последовали жрецы. Иисус, оставаясь на коленях, посмотрел на всхлипывающую женщину, ставшую объектом жреческой игры. Поднявшись, он заглянул ей в лицо. Он говорил негромко, но во дворе было так тихо, что его голос разнесся до самых ворот.
— Женщина, где твои обвинители? Кто именно тебя обвинял?
Женщина подняла заплаканное лицо и срывающимся голосом ответила:
— Никто, господин.
Взяв ее за подбородок, он провел пальцем по ее щеке, вытирая слезы.
— И я не обвиню.
Женщина собиралась что-то сказать, но Иисус поднял руку.
— Иди и не греши больше, — проговорил он.
Зрители расступились, и молодая женщина пошла к воротам, бесстрашно подняв голову. Когда она покинула площадь, по толпе разнесся тревожный шепот; люди переступали с ноги на ногу, опускали глаза и отворачивались от человека на ступенях. Задние ряды начали расходиться, и вскоре все свидетели драмы молча ушли, а я остался один у нижней ступеньки, глядя Иисусу в лицо. Он смотрел на меня так, как смотрел Корнелий, если ожидал вопроса.
— Кто вы? — спросил я сухим, как тростник, голосом.
— Я свет мира, — сказал он, шагнув навстречу. — И тот, кто за мной последует, не останется во тьме, но обретет свет жизни.
Спустившись со ступеней, он быстро направился к воротам по пустому двору. Я окликнул его:
— Куда вы идете?
Он остановился, повернулся и медленно покачал головой.
— Туда, куда я иду, ты пойти не можешь.
Нервничая, я продолжил:
— Я надеялся вас послушать.
— Я сюда вернусь.
— Когда?
— Завтра.
— Тогда я приду.
— Если ты будешь слушать мои слова и поймешь их, то узнаешь истину. — Он помолчал и продолжил:
— И она тебя освободит.
А потом он улыбнулся.
У него была прекрасная улыбка.
XXV
Они заполонили Литостротон под полной луной, освещавшей камни мостовой так же ярко, как днем. Пилат заставил их ждать, совещаясь с трибуном и центурионом в своих комнатах, а через открытое окно до нас долетали громкие голоса разгневанных евреев.
Прокуратор Иудеи сидел в позолоченном кресле за столом из кедра, барабаня пальцами по столешнице; нахмуренные брови соединялись в сплошную линию. Абенадар стоял у окна, глядя на толпу, наводнившую двор.
— Сколько их? — спросил прокуратор.
— Несколько сотен, — ответил центурион, не поворачиваясь.
Марк Либер, сидевший перед столом Пилата, медленно качал головой.
— Я знал, что это случится, — пробормотал он.
Пилат внимательно взглянул на него, но задал вопрос Абенадару.
— У тебя есть внизу люди?
— Достаточно, — центурион с улыбкой взглянул через плечо.
Пилат кивнул.
— Вооружены?
Абенадар медленно кивнул.
— Двадцать лучших людей; в основном сирийцы. Когда они не в форме и носят еврейские одежды, то выглядят как евреи.
Пилат помолчал, хмуро глядя на трибуна.
— Марк? Ты доволен предпринятыми мерами?
— Мы стараемся улучшить заведомо плохую ситуацию. Гай вывел туда своих людей. Если среди сирийцев есть холодные головы, Гай их выбрал. Но я считаю, что мы совершим ошибку, если будем думать, что эта демонстрация — работа зелотов, хотя они, без сомнения, приложили к этому руку.
Абенадар отвернулся от окна и пересек комнату.
— Господин, — сказал он Пилату, склонившись над столом прокуратора. — Я согласен с Марком, что мы принимаем ситуацию слишком близко к сердцу, и это опасно, но я не приказывал моим сирийцам бурно реагировать. Они следят за известными заговорщиками. Мы не хотим насилия и конфронтации.
Пилат вздохнул.
— Думаю, я должен с ними поговорить.
Марк Либер кивнул:
— Мы с Гаем согласны.
Пилат встал, привел тогу в порядок и сказал:
— Тогда выйдем и покончим с этим.
Тихий наблюдатель, я последовал было за ними, но Пилат остановил меня, покачав головой.
— Я могу пригодиться! — запротестовал я.
— Оставайся здесь, Ликиск, — твердо сказал Пилат. — Толпа опасна; это дело солдат.
Мой умоляющий взгляд не произвел впечатления на трибуна и центуриона. Разочарованный, но взволнованный, я остался, глядя на Литостротон из окна.
Пилат не вышел на мостовую, показавшись на маленьком балконе над головами толпы, настолько плотной, что она двигалась как единое целое; сотни евреев качались из стороны в сторону, будто пшеница на легком ветерке. Их голоса были резкими и гневными; прошло некоторое время, прежде чем они смолкли, и Пилат начал говорить. Его голос был громким, твердым, наполненным терпением.
— Что у вас за жалобы?
Ответ евреев разнесся как удар грома, но был неразборчив, пока шум и рев не стихли. Затем кто-то в передних рядах крикнул на всю площадь:
— Ты украл наши деньги!
Толпа вновь взревела, но теперь в воздух поднялись кулаки, и прошло некоторое время, прежде чем шум стих.
Глядя из окна, я искал Марка Либера и Гая Абенадара, но видел лишь евреев; их лица подняты к Пилату, тела качались, руки со сжатыми кулаками гневно вздымались в направлении прокуратора, который терпеливо ждал, когда можно будет продолжить.
— Я говорил с Синедрионом, и больше мне нечего добавить. Что сделано, то сделано.
Хотя мне казалось, что это невозможно, новый рев толпы был громче предыдущего. Там, где раньше вздымалось лишь несколько кулаков, теперь вырос лес рук: казалось, руку поднял каждый еврей на Литостротоне. Их крики были опасными, полными злости — шум буйной толпы.
Со всей площади понеслись дерзости, кулаки качались, как колосья в поле.
Прокуратор Иудеи стоял на балконе, положив одну руку на балюстраду, а другую прижав к груди, и решительно смотрел в толпу.
— Где солдаты? — вскричала Клавдия Прокула.
«Действительно, где?», подумал я, разглядывая отдаленные участки площади в поиске людей в форме, тщетно пытаясь найти Марка Либера и Гая Абенадара и понять, где в беснующейся внизу толпе сирийцы.
Пилат поднял руку в попытке успокоить собравшихся.
— Расходитесь по домам, — закричал он, но его голос потерялся в общем шуме.
Если б я был одним из сирийцев, я бы решил (как они позже и утверждали), что поднятая рука прокуратора — сигнал. Не знаю, так ли это было на самом деле, но последствия у этого жеста оказались страшными, поскольку скрывавшиеся в толпе сирийцы наконец себя обнаружили. В ужасе застыв у окна, я видел, как они скинули одежды, явив под ней форму, и выхватили мечи. Лунный свет блестел на обнаженных клинках и ножах, поднятых в воздух между сжатыми кулаками. Когда клинки и ножи начали свою работу, повсюду раздались крики. Толпа бросилась врассыпную, как рвущаяся на клочки изношенная ткань, если ее сильно потянуть. Кричащие евреи толкались, стремясь оказаться подальше от атакующих солдат.
Пилат тоже что-то кричал, однако его слова глохли среди воплей перепуганных людей. Тогда он прекратил свои попытки, в молчании стоя с потрясенным неверием на лице, глядя на сцены, разворачивавшиеся на его глазах.
Рядом встал Абенадар, затем Марк Либер; они находились всего в нескольких футах от голов перепуганных людей, пытавшихся спастись от безжалостной резни. Сверкающие белые камни широкой мостовой были теперь заляпаны кровью, блестевшей в лунном свете. Повсюду лежали тела, и их становилось все больше по мере того, как сирийцы оттесняли толпу с Литостротона и гнали ее вниз с холма.
