Орест Ницман - Мессия, пророк, аватар
– Сита, посмотри на нашу реку Инд. Сегодня ты входишь в его воды, полощешь белье или совершаешь омовение. Назавтра ты делаешь то же самое. Но это уже не та вода, что текла вчера. Каждый следующий миг – это новый поток. Как видишь, нельзя в один поток войти дважды. Думаешь ли ты об этом?
– Мой Рови, не стану больше докучать тебе. Ты, наверное, и сам не заметил, что говорил со мной как проповедник – понятно и убедительно. Вот я и спросила.
– Сита, вот что скажу тебе… После той нашей первой ночи, когда ты открыла мне свою любовь, и потом через много лет, после… креста, когда меня излечили друзья, я любил одну женщину. Любил сильнее, чем тебя, оставленную мной. Она умерла, родив мертвого мальчика… Теперь я люблю тебя больше, чем ее. Ты – моя первая любовь. И ты – новый поток. Ты не та, что была прежде. Время изменяет все. Но ты все-таки та же Сита… Помнишь ли нашу встречу – первую и единственную? Так много я получил от тебя, что этого мне хватило на долгие годы.
– И мне ты многое дал. Смотри, вот наш сын. Он и есть дар от тебя.
– Знаешь, Сита, порой я сам себе удивляюсь. Показали бы мне в прошлом меня сегодняшнего – не поверил бы, возмутился против такого образа. Тогда ни за что не хотел я окунаться в простую жизнь. Мне нужно было подняться выше, наблюдать за людьми будто сверху, оценивать их поступки, давать наставления, исправлять, направлять. И еще я искал истину мироздания. Для того я и родился, чтобы эту истину открыть. Когда ищешь истину, пытаешься докопаться до первопричин сущего, какая уж тут простая жизнь? Какая уж тут семья, дети? Ясно, тебе не до них. И еще думаешь: жить просто – это легко, это могут все. Я же вроде бы предназначен для иного. И знаешь, Сита, я ведь не надумал себе эти мои стремления, я лишь почувствовал, как они у меня идут изнутри, из моего «я».
– Теперь ты – другой? – спросила Сита робко и с надеждой.
– Только отчасти. Не буду больше чураться, избегать простой жизни. Наоборот, я иду ей навстречу… Значит, не стану и поучать людей, проповедовать свое понимание мироздания… Но, Сита, я тверд в отрицании Божественного. Тут уж ничего не поделать. Часть истины я постиг и отказываться от нее и не могу, и не хочу.
– А что же такое – истина? – наивно спросила Сита, вовсе не предполагая, что может за этим последовать.
Он же, услыхав, прямо опешил. И сразу умолк. Тот же вопрос задал ему римский правитель, перед тем как равнодушным мановением руки осудить на распятие. Потом он преспокойно удалился вымыть руки… Ровоаму вспомнилось все так ярко и выпукло. И взор его затуманился. Будто сквозь пелену едва различал он Ситу. Она ждала ответа, а ему не разжать уста, не вымолвить и слова.
Она взяла его руку, слегка встряхнула:
– Очнись, Рови. Что с тобой?
Он понемногу возвращался из прошлого. Наконец, уже с прояснившимся взглядом, сказал:
– Сита, я только что был там. – И пояснил: – В прошлой жизни. – А потом, помолчав, попросил Ситу: – Не говори больше так, не спрашивай: «Что есть истина?» Не спрашивай, и все у нас будет хорошо…
О, если б так было, как говорил и думал Ровоам, на что надеялась и Сита, веря его словам!
Но нет. Уже надвигалась огромная беда. И не только на Ровоама, Ситу и их мальчика. Надвигалась на весь народ, обитавший в этих горах, вдоль великой реки. Беда шла издалека. Восстала она из гнилых зловонных болот, из высушенных солнцем пустынь, из таких мест, где расплодились жалящие насекомые, коварные ядовитые змеи, жадные злые птицы и жестокие в своей тупости рыбы, способные своими острыми зубами перегрызть самые толстые кости больших и безобидных животных. Страшную болезнь породила вся эта дьявольская свора. Словно огромным серпом болезнь срезала под корень население деревень и городов…
И вот дошла сюда. Черной оспой назвали эту болезнь. Назвали так, потому что с ног до головы покрывала она тело человека темными гноящимися струпьями. Больного трепала лихорадка, он лишался сил, не способен был передвигаться и, оставаясь неподвижен, безмерно страдал, ожидая избавления только в смерти. Стаи мух и кровожадных насекомых облепляли тело, насыщаясь из кровоточащих ран. Умершего некому было предать огню, как полагалось в этих местах, ибо там, где прошлась черная оспа, погибали все.
Правитель страны приказывал слугам и воинам поджигать пораженные болезнью села, не разбирая, есть ли там еще живые люди.
Наверное, Ровоам первым в деревне почувствовал в себе начало болезни. Почему она выбрала его, никто не смог бы ответить. Может быть, только наука, в которую так верил Ровоам, смогла бы найти объяснение, но на это нужно было время. А сейчас, когда у него начался жар и тело покрылось зудящими прыщами, думать и рассуждать было некогда. Он понял главное: часы его жизни сочтены, нужно поскорее удалиться из деревни, чтобы болезнь не перекинулась на самых дорогих ему людей. Они еще ничего не знали, были здоровы и спокойны, уверенные почему-то, что их деревню беда обойдет стороной. Люди всегда надеются, что их обойдет стороной неожиданная напасть…
И вот ночью, уже теряя силы, Ровоам тайком ушел из дому. Он направился в горы, где и хотел умереть в одиночестве. К утру он был высоко в горах, возле пастбищ, куда пастухи уводят овец на все летние месяцы. Уже была осень, никаких овец здесь теперь не оставалось. Отцвели последние цветы, травы уж давно не прибавляли в росте, понемногу высыхали и никли. Но ручейки с чистейшей и прозрачной водицей по-прежнему, весело журча, перепрыгивали через камни.
Ровоам отыскал себе пещеру. Здесь, возле пастушьего кострища – нескольких щербатых головешек и горки пепла, – он надеялся окончить свои дни. У входа он устроил себе ложе из соломы, попил воды из ручья, омыл лицо и руки, скинул хитон, остудил водой подмышки и в паху, где особенно жгло, снова надел хитон и лег на подстилку, вытянув руки вдоль тела. Он лежал с открытыми глазами, вглядываясь в темно-синее небо. Отсюда, из пещеры, оно выглядело не легким, прозрачным пологом, будто сотканным из невесомого шелка – таким он знал горное небо, – а тяжелым, душным одеялом.
Ровоам покорно ждал смерти. Он не сомневался: смерть долго себя ждать не заставит… Прошло между тем три дня. Тело Ровоама сплошь покрыли гнойники. Самые легкие движения причиняли боль. И все же он находил в себе силы подползать к ручью и обливаться прохладной водой. Так некоторое время он спасался от боли и нестерпимого внутреннего жара. После каждого спуска к воде и подъема обратно в пещеру он, вконец обессиленный, долго приходил в себя. Тогда он наконец догадался: ведь можно вообще не возвращаться в логово, а оставаться рядом с водой. Теперь он просто вытягивал ногу в сторону, лежа у ручья, и она оказывалась в воде. Изловчившись, мог подставить потоку и плечо или даже голову.
Прошло еще несколько долгих и мучительных дней. Седьмой день был самым ужасным. «Сегодня наступит конец мучениям», – был уверен Ровоам. Он лежал прямо в ручье, казалось, совсем без признаков жизни. Вода свободно омывала тело, к счастью минуя открытый рот. Угасающим сознанием Ровоам понимал: до следующего восхода солнца он не дотянет. И он представил себе, как его мертвое одеревеневшее тело, послушное водному потоку, будет перекатываться, словно бревно, биться о камни, пока наконец его не вынесет течением в большую реку. А может быть, его тело еще раньше растерзают хищные звери или птицы. Первым делом птицы выклюют ему глаза…
Ровоам забылся тяжелым сном. Вокруг было пустынно, ни души. И вот если бы все-таки кто-то со стороны наблюдал за мучениями человека в ручье, наблюдал за ним много дней, то на восьмой день увидел бы, что человек этот из воды перебрался на берег, подальше от русла, и, лежа, еще обессиленный, поглядывает по сторонам вполне осмысленно и даже несколько удивленно.
Да, Ровоам начинал понимать, что пришло счастливое избавление. Он еще не решался в это поверить. Смерть отступила, полагал он, побежденная кристально чистой и, вероятно, целебной водой. Что же еще, кроме воды, могло отвести смерть?
К вечеру он уже смог доползти до пещеры. По пути он срывал сухую траву и жевал еще слабыми челюстями. Ему попался какой-то стебель с особенным вкусом терпкой горечи. Ровоаму показалось, что это растение как раз и нужно ему как лекарство, оно-то и поможет. И он теперь искал точно такие же стебли и, найдя, грыз и грыз их, в самом деле чувствуя, как к нему возвращаются силы…
Две недели миновало. Ровоам оставил свое горное убежище, чувствуя себя достаточно окрепшим и здоровым. Он отправился в селение, к себе домой. Тревога за жизнь Ситы и маленького Рови не оставляла его, гнала вперед. И все-же он был еще слаб, чтобы идти быстро. Сильно исхудавший, голодный, он с трудом достиг долины, где не одну тысячу лет катит воды великий Инд. Сейчас покажется знакомая излучина реки. Вот наконец и она. Но… на месте селения – огромное пепелище… Все сожжено дотла. Налетевший ветер кружит вихри пепла и золы, гоняет туда-сюда черные головешки.
