Николай Алексеев - Татарский отпрыск
Между тем до русского стана оставалось немного — верст пять или четыре, не более.
Прошка пустил свою притомившуюся кобылу легким труском.
"Хоть бы теперь, леший, выпустил повод! Сейчас убег бы!" — подумал Миколка, решившийся на все, только бы избавиться от приезда в стан.
— Эх, испить бы! В горле совсем пересохло, — произнес Прошка, ища глазами, не найдется ли где-нибудь ручейка, и останавливая лошадь.
Сердце Миколки встрепенулось.
"Выпустил! — подумал он, — Найти бы хоть лужу, какую. Пусть бы его пил, а я тем временем зевать не буду".
Путники стояли на перекрестке дороги с длинной просекой, тянувшейся, казалось, через весь не очень большой, но густой лес.
— Мне и самому пить знатно хочется, — промолвил Ми-колка, озираясь. — А! — радостно вскричал он, — да вот вода!
Действительно, близ дороги, журча, текла струйка мутноватой воды, однако, по-видимому, годной для питья. Прошку мучила сильная жажда. Он быстро соскочил с коня.
— Смотри! Не убеги: все равно догоню, — сказал он Ми-колке, жадно припадая к воде.
Только этого и надо было Миколке. Стегнув коня, он понесся по просеке.
— Стой! Куда, черт! — послышался за ним окрик Прошки.
Но Миколка не слушал, да ему и некогда было слушать: конь его, и без того горячий, ошарашенный неожиданным ударом, закусил удила и несся как бешеный. Миколка струсил и, не пытаясь сдерживать его бега, охватил обеими руками шею лошади. Это еще больше испугало коня, и он припустил бегу.
Постепенно седло стало съезжать набок. Всаднику пришлось сидеть прямо на холке. Впрочем, так, пожалуй, было, ему даже удобнее: крепче можно было держаться; трусливый всадник обнял шею коня и руками и ногами.
Просека была усеяна пнями, конь спотыкался о них, но не умерял бега.
Ветки деревьев, низко спускавшиеся, хлестали беглеца по лицу.
Во время бешеной скачки вспотевший от ужаса Миколка забыл и стан, и гнавшегося за ним Прошку, и молился всем святым, чтобы не сломить себе шеи в такой езде.
Прошка, бросивший свое питье, услышав, что порученный его надзору Миколка задает "лататы", вскочил в седло и, проклиная на всякие лады труса, пустился за ним в погоню. Вдруг его словно осенила какая-то мысль.
— Эва! — вскричал он, ударяя себя по лбу, — Пусть его скачет: это мне еще на руку будет! — буркнул он, громко рассмеявшись, и спокойно пустил свою притомившуюся кобылку легкою рысью, — Скачи, скачи, дурень! Больше пару поддавай! — продолжал он, хохоча.
За шумом езды Миколка не слышал этого смеха, а то был он этим, конечно, немало озадачен. Конь его несся с прежнею быстротою, у всадника же затекли руки, и голова кружилась от быстроты и качки. Просека, кажется, оканчивалась. Скоро глазам Миколки представилась обширная поляна, а то, что он увидел на ней, заставило его оледенеть от ужаса! Прямо перед ним раскинулся военный стан. Чей — русский или татарский — этого Миколка еще не мог определить, но скоро увидел, что его заметили из стана, так как целая толпа каких-то людей смотрела на несущегося коня — и поводья выпали из задрожавших рук беглеца, а из груди вырвался сдавленный крик: в толпе поджидавших Миколка ясно различил фигуру князя Данилы Андреевича.
Конь несся прямо на толпу. Видя, что всадник не правит, так как поводья болтались по обе стороны шеи лошади, несколько человек вместе схватили коня под уздцы. От неожиданного толчка Миколка потерял равновесие и упал с коня прямо в лужу, где было больше грязи, чем воды.
— Да это никак ты, Миколка-выкрест? — вскричал князь, удивленно разглядывая, среди общего смеха, стоявшего перед ним человека, с ног до головы покрытого липкою грязью. — Как же ты один? Где Прошка? Чего ты так несся? — осыпал его вопросами князь.
— Я… прежде… Прошка… того… Там отстал… Скорей… чтобы… — лопотал, не зная, что сказать Даниле Андреевичу, перепугавшийся выкрест.
— Что он там лопочет? — раздался в это время голос Прошки, только что подъехавшего. — Э! да на него он похож! Хуже черта, право, хуже! Где это ему так помогло вываляться?
— Почему он раньше тебя поспел? Да и несся так, словно за ним погоня была, — спросил князь у Прошки.
— Да ведь погоня, Данило Андреевич, и взаправду была! — ответил Прошка.
— Ну! — в один голос воскликнули все. — Кто же гнался? Татары?
— Какой татары! Я за ним гнался! Ведь убег он от меня, собачий сын, не при тебе, боярин, будь сказано! — с сердцем произнес Прошка:
— Убег от тебя, говоришь ты? — удивился князь.
— Как же! Хотел, видно, домой удрать, да попал вон куда. И скажу я тебе, Данило Андреевич, не в гневе: давай ты мне какие хошь службы, все справлю, только чтоб трусов таких на поводу не вести.
— Так вот что, брат, про тебя я слышу! Следовало бы тебя выпороть сейчас, да Бог с тобой — на сей раз прощу: ты сам себя наказал довольно. А другой раз берегись! Не пощажу! Прикажу выпороть жарко! И так будет до тех пор, пока я из тебя трусость твою проклятую не выбью. Понял ты меня, али от страха и ума совсем лишился? — спросил Миколку Данило Андреевич, полусердясь-полусмеясь. — Теперь, поди, пообчистись да поешь. Тебе все укажут холопы мои, чай, их не забыл? Ступай! А ты, Прошка, иди ко мне в шатер да перескажи, что дома у меня деется. Просто душа вся изныла.
Прошка последовал за боярином, а Миколку повели в шалаш знакомые ему князевы холопы, все еще не переставшие смеяться над трусостью выкреста.
III
Татары близко
Уже с весны прошлого года до царя доходили слухи, что крымцы готовятся к набегу. Ему не раз доносили воеводы, что их люди видали в степи пыль великую, либо обильную сакму [28]. Бывали не однажды и легкие стычки с татарскими наездниками, в большинстве случаев удачные для русских. Царь тревожился, держал войско наготове и часто, вместе с царевичем Иваном, выезжал из стольного города в Серпухов, чтобы на случай быть ближе к месту действий. Но слухи понемногу смолкали, легкие татарские отряды, сразившись с русскими, исчезали в степях, и дело кончалось пустяками. Так прошел весь 1570 год и часть следующего в тщетных ожиданиях вторжения крымских полчищ. Давлет-Гирей хотя стал присылать к царю все более и более дерзкие письма, хотя грозил в них и требовал себе двух татарских царств — Казани и Астрахани — однако, по-видимому, не отваживался напасть на Русь. Иоанну надоело ждать, и он распустил, если не все, то добрую половину войска. Тут-то и грянул удар, неожиданный как для царя, так и для его воевод и советников. Давлет-Гирей со стотысячной ратью вторгся в Русь и с большой поспешностью шел к Оке.
Весть эта застала Грозного в Серпухове.
Царские воеводы с имевшимся войском пошли к Оке, чтобы помешать хану совершить переправу, но Давлет-Гирей, избегнув встречи с ними, переправился и шел к Серпухову.
* * *— Государь! Царь, крымский за реку перевалил и сюда идет, — вбежав в палату, где сидел Иоанн, произнес Василий Иванович Темкин.
— А что же воеводы? — спросил царь, слегка бледнея.
— Опоздали, государь! Крымцы обошли их!
— Ну, да! Всегда так, всегда! Все у них неладно! — проговорил царь гневно. — Это верноподданные! Это слуги царя! Наемники они!
Василий Иванович безмолвно слушал гневную речь царя.
— Хорошо же! — продолжал Иоанн, помолчав, — если они не сумели остановить ворога, так я сам поведу войско… Тогда увидим, устоит ли басурман! "Мы, говорят, бояре, надежда царская!" Ан, смотришь, как пришла нужда, как настало время такое, что нельзя на словах одних выезжать, а показать себя надо на самом деле, так все они и головы потеряли… Вот те и надежда! Вот те и опора царская! Видно, хана-то задержать потяжелее будет, чем к царю с советами лезть да не в свое дело соваться! Ну, да ладно! Сам все без них устрою. Вели-ка, Василий, всей опричне снаряжаться: с нею я, с дружиной моей верною, пойду супротив татар, а бояре пусть другими полками начальствуют. Приспело, стало быть, время либо лечь костьми за царство свое либо спасти его от поганых. И я себя не пощажу, живот свой положу за землю родную! Бог дал мне царство, и Ему Единому ответ дам за все… Паду за родину, искуплю свои прегрешения, — говорил Иоанн.
Лицо его приняло иное выражение, не грозное, как за минуту перед этим, а умиленное; на глазах виднелись слезы. Видимо, все, что он, проговорил, было искренно.
Выслушав приказ царя, Темкин, однако, не спешил его исполнить и по-прежнему стоял перед царем, слегка покашливая, прикрыв рот рукою, и искоса посматривал на Иоанна.
— Что же ты стоишь? — удивленно спросил его Иоанн. — Аль думаешь, как и те, что еще время терпит!
— Нет, государь, не потому… Есть еще вести, — ответил Василий Иванович.
— Какие? О татарах все?
— Нет, о наших, да и крымцах вместе.
— Вот как! Ну, что же, говори, послушаем, да и в поход.
