Геннадий Прашкевич - Секретный дьяк
– Тут всегда сидел Устинов… Имя забыл… Если не убили по пьяному делу, если сам не спился, значит, и сейчас сидит. Курит вино, веселит народ и всякое такое прочее. Правда, жадный. Его, Устинова, трясет от вида копейки. Так всегда и говорил, что, дескать, денежка к денежке набежит – вот тебе и копейка… Нет такого человека в Якуцке, который бы не заглянул в кабак Устинова. Ты, барин, спроси потом Устинова о своем маиоре. Если проходил маиор через Якуцк, обязательно отметился у Устинова.
– Спрошу, – сказал Иван, распахивая дверь и смутно волнуясь.
Не верилось, неужто впрямь после долгого перерыва спросит сейчас чашку крепкого? Три месяца не слышал даже запаха, проклятый Похабин завел в такие места, где о ржаном винце и не слышали. Зато вид у Ивана стал другой, сам чувствовал. Руки крепче, ноги не ныли. С ясной головой глядел на дикие степи и горы, тоже дикие, которые к полночи становились все выше и выше. Как ехали через Россию, ничего и не помнил, кроме ужасного похмелья, а здесь, в Сибири, проснешься, голова свежая, все впитывает, а вдали возвышается какая-нибудь величественная гора. Или река течет такой ширины, что и говорить вслух не надо – не поверят. Или звезды светятся над хвойными деревьями, столь яркие, что иголку можно в сене найти.
А почему все такое отчетливое? А от трезвости.
И вдруг – кабак. Настоящий.
Твердо решил: я только попробую. Теперь-то уж знаю, как хорошо бывает, когда голова чистая. Коли уж привык к новой жизни, сумел добраться до далекого Якуцка, нарушать не буду. Теперь, наверное, могу дойти и до края земли. Может, не врал старик-шептун?
Сплюнув для смелости, толкнул дверь.
Пахнуло в нос теплыми щами, запахом табака. Мелькнули некие радуги на окошках – пластины слюды веселят глаз. Деревянный стол, деревянные лавки. На столе самовар гудит, а в углу образ тает в тихом сиянии, прикрыт серенькой занавесочкой.
И – никого.
Может, время такое? – удивился Иван. Может, в Якуцке в кабак сходятся, где под вечер? Сидел, правда, немолодой плотный за столом, сложив на столе сильные руки. Услышав скрип открываемой двери, поднял ничем не покрытую голову с остатками седых волос по вискам, и остолбенело уставился на вошедших.
– Здравствуй, божий человек, – ласково произнес Иван. И усмехнулся ласково. Вот, дескать, пришли новые люди. Пришли из самой России, радуйся. Сейчас себе возьмем и тебе поставим.
Но на добрые слова божий человек почему-то ничего не ответил, только тяжело засопел и сжал кулаки. При этом нижняя толстая губа божьего человека обидчиво дрогнула. Он даже отвернул в сторону ничем не покрытую голову, как бы не веря увиденному, или вообще не желая видеть такого.
Иван обидчиво повел плечом:
– Зачем отворачиваешься от живого человека?
Казак свирепо оскалился:
– А ты человек?!
– А почему ж нет? – еще больше удивился Иван. – Ты человек, и я человек. И вот он человек, – ткнул он в Похабина. – Мы все человеки, все рабы божьи. А простое внимание человеков друг к другу, оно и благочестию не чуждо и богу не противно.
– Молчи! – странным голосом произнес казак. Его сжатые тяжелые кулаки лежали на столе. Он невидяще и остро смотрел на Ивана.
– Вот какой! – не стерпел Иван. – Чем плох тебе показался?
Не успел закончить, как божий человек казак легко с подъема скользнул правой рукой за голенище сапога. Широкий нож, блеснув, вспыхнул перед Иваном. Охнул, отклонясь, как бы уже чувствуя боль и ужас раны, но ловкий Похабин вмешался. Пустой чугунок сам лег ему в руку, этим чугунком Похабин ударил сверху божьего человека. Осколки весело брызнули, а казак сомлел, закосил сразу подурневшим глазом, и лег грудью на стол.
Вынув из руки казака нож, Похабин кинул его на стойку, из-за которой вдруг бесшумно, но без испуга приподнялся пожилой человек якутского вида, явно не русский. Жиденькая светлая борода, такие же жиденькие светлые волосы, повисшие из-под повязанной на голове косынки. Рубашка в белый горошек, заношенная до серости, и такой же серый меховой жилет. Но главное, у светловолосого кабатчика были такие длинные руки, что он запросто брал посуду с края стола, даже не выходя для этого из-за стойки.
– Чего это он? – запоздало расстроился Иван, глядя на сомлевшего казака.
– А то я не говорил? – сплюнул Похабин. И уверенно крикнул кабатчику: -Слышь, Устинов! Ты жив? Ну. и слава Богу. Это я – Похабин вернулся.
Кабатчик неопределенно перекрестился, мигнул узкими глазами:
– А и то…
– Да чего это он? – непонимающе повторил Иван, все еще рассматривая сомлевшего, лежащего лицом в стол казака, но обращаясь к кабатчику, а не к Похабину.
Кабатчик нехорошо засопел.
– Я же к нему ласково, – непонимающе повторил Иван, – а он сразу за нож.
– А как жил, так тебя и встречают, – непонятно, но нехорошо ответил кабатчик. Каждое слово кабатчик он явственно, но некоторые звуки пропускал. Может, недоставало зубов. – Вы дверь прикройте, – крикнул он. – Зачем теперь стоять на пороге?
– Дурак! – рассердился Иван. – Не говори грубо. Не варнаки явились. Я человек казенный, при деле. Больше не сметь бросаться на меня с ножом. – И спросил, оглядываясь на сомлевшего казака: – Кто таков?
– А то не знаешь? – неохотно ответил кабатчик.
– Откуда мне знать?
Кабатчик неопределенно пожал плечами.
– Звать как? – спросил Иван уже казака, со стоном, наконец, приоткрывшего один глаз.
– А то забыл?… – казак, кряхтя, держась руками за голову, умащивался на лавке.
– Да откуда мне помнить? – совсем рассердился Иван. – Я из России пришел, тебя виду впервые. Раньше никогда не встречал. Если б встречал, запечатлелось бы в голове.
Теперь и раненый казак, и кабатчик Устинов в четыре глаза уставились на Ивана.
– Выходит, что не он… – выговорил Устинов. И поклонился, не выходя из-за стойки: – Прости, божий человек. Выходит, что обознались… – И крикнул удивленно: – Похабин! Кого привез?
– Казенных людей с государевым делом.
– Чего ж не проходите? – всплеснул руками кабатчик. Лицо его оживилось, светлые морщинки весело запрыгали по бледному лбу. – Да проходите. Вон стол. Садитесь за стол.
– Мы сядем, а вы опять за ножи…
– Да зачем? Никаких ножей! Правду говорю, обознались. Садись, барин, садись, угощу, чего душа хочет. Вот слышу, Похабин зовет тебя барином, и я буду так звать. Не обидишься? Ко мне все ходят. Ты у меня всех увидишь. Сейчас, правда, пусто, так это потому, что многие служилые ушли в поход на отколовшихся одулов. Если теперь срочно понадобятся лошади, вам придется людей посылать по самым отдаленным юртам. – И добавил, засмеявшись, поглядывая то на Ивана, то на покряхтывающего, все еще держащегося за голову казака: – Выходит, что обознались… А рост один, и голос… И личиком вышел… Аж сердце заходится, брата родней… – Закончил уверенно, кивнув казаку: – Не он это… Зря за нож хватался, Стефаний.
– А то! – сказал казак. – Теперь сам вижу.
– Ладно, – сел, наконец, Иван. – Подать всем винца. И поесть тоже. – И быстро спросил: – Почему обознались?
– Больно ты похож на одного человека… – покачал головой кабатчик – Мы совсем собрались повесить его, да он скрылся. Такой человек, что, как змея, укусит и сразу удачно скроется. Его половина Якуцка ищет. Пять раз кричали на него слово и дело государево, а он пять раз вывертывался, как змея. – Кабатчик огорченно развел руками: – А ты похож на него… Ну, сильно похож! Как две полукопейки.
– Эй! – грозно напомнил Иван.
– Да к слову я, к слову, – замахал руками кабатчик. – Уж больно похож. – И обнадежил: -Это ничего, что Стефаний схватился за нож. Вот кто другой, так за пищаль схватится. Пулю не остановишь.
– Что, правда, так похож?
– Вылитый.
– На кого же? Кто он?
– Совсем плохой человек.
– Я чувствую. Но имя-то есть у него?
– Есть. Почему не быть? Все-таки мать рожала. Зато отец был чистый убивец, убил собственную жену. И дед у него был убивцем, и сам он убивец. Лучше б такому человеку не рождаться на свет, все равно кончит плохо. Может, в петле, может, на дыбе. Не знаю. Но не жилец он, так скажу.
– Многие уже так говорили, а он многих пережил, – хрипло возразил казак за столом, все еще потирая руками разбитую голову.
– Имя забыл сказать.
– Иван.
– А по отцу?
– Да всем известно, из Козыревских.
– Из Козыревских?… – Крестинин быстро переглянулся с Похабиным, покачал головой и кивнул обиженному казаку: – Ты, божий человек, зря на меня кидался, впредь поумерь прыть. Сразу скажу, что, может, уже нет в живых того Козыревского, что когда-то был есаулом у воров, бунтовавших на Камчатке. Может, это его некоторое время назад по суду замучили в Санкт-Петербурхе. Точно не могу сказать, но думаю, что, может, его.
Казак недоверчиво поджал губы:
– Сколько раз уже говорили такое, а Козырь жив. То говорят, утонул в море за перелевами, то застрелен на юге Камчатки, а то, как Данило Анцыферов, сожжен в балагане собственными людьми. А он возьмет да объявится. – Казак поднял глаза на Ивана: – Но вообще-то, про Санкт-Петербурх ты прав… Говорили, что собирался Козырь в Россию. Говорили, что грозился донести челобитную до Сената. У него один прикащик, по имени Петриловский, племяш Ярофейки Хабарова, вымучил богатые пожитки, жалко, что не повесил. Козырь от того сердит, как волк. Но чтоб до смерти его замучили… – Казак недоверчиво покачал разбитой головой: – Пока сам не увижу на колу голову Козыря, никому не поверю.
