Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)
Бояре и гриди[249] сновали по переходам. Пред важным Пуком все расступались. Вот и княжеские покои, устланные топкими, не нашенскими коврами. Сколько тут знати в золотных одеждах!
- Поклонись государю, - приказал Пук.
- А который же из них князь? - растерялся юноша.
Боярин истиха указал на большеголового кутыря[250].
- Вон тот. На нём опашень-мухоярец[251], пуговицы хрустальны с жемчуги.
После приличествующих поклонов и здравствований Род кратко рассказал о себе, потом подал Святославу Ольговичу перстень и объявил:
- Посольник перед смертью успел передать заветные слова, кои мне надлежит произнести перед тобой, князь.
- Государь! - сердито подсказал на ухо юному неуку Пук.
- Мой государь Гюргий Владимирич Суздальский, - обернулся к подсказчику Род.
- Ох, выйдите все, - повелел густым липким голосом Святослав Ольгович.
Все чинно удалились, кроме мясистого бритого молчуна, изучавшего самозваного посольника мелкими глазками.
- Сын боярский Несмеян Лученцов, сражённый половецкой стрелой, перед смертью просил довести до тебя, своего государя, слова его господина боярина Коснятки, - начал своё посольство Род.
- И что мне передаёт Будимир Зарынич? - нетерпеливо осведомился князь Северский, называя боярина по имени, отчеству, объясняя тем самым буквицы на его серебряном перстне.
Род таинственным голосом произнёс заученное:
- «Князь! Думают о тебе, хотят схватить. Когда они за тобой пришлют, то не езди к ним».
- Слышишь ли, воевода? - Святослав Ольгович прищурил и без того узкие глаза.
- Слышу, да не верю, - пробурчал воевода Внезд, и мешки на его щеках задёргались.
- Оба Давыдовича невдавне сызнова целовали крест на согласье со мной, на поможье мне, - веско заговорил Святослав Ольгович. - Думаю, их крестоцелование несовратно.
Тут воевода вплотную подступил к Роду и мягко, проникновенно спросил:
- А не подослан ли ты киевским зыбёжником Изяславом? Сперва в Чернигов, потом сюда?
Кровь бросилась в лицо юноше. Он не нашёл подходящих слов.
- Ишь, рожа красная, хоть онучи суши, - подметил наблюдательный воевода.
Сомнительно взглянул на посольника и князь Святослав Ольгович.
- Государь, посольник из Чернигова!
- Вот настоящий посольник! - осклабился воевода.
- Постереги самозванца, - истиха велел ему князь, а в дверь крикнул: - Пусть войдёт!
Держа перед собой хоругвь черниговских князей с пластаным орлом, посол, припав на одно колено, произнёс здравицу. Князь ответил. Тем временем бояре сызнова вошли. Седобородый дьяк за налоем развернул свиток.
Посол заговорил торжественно, как бы устами одного из черниговских князей Владимира или Изяслава Давыдовичей:
- Ступай прочь из Новгорода-Северского в Путивль, а от брата Игоря отступись!
Тишина воцарилась гробовая. Нарушили её крики всеобщего негодования.
- Панкрат Писало, ты отразил сии предательские слова? - обратился князь к дьяку, - Теперь отрази мои. - И он ответил ещё торжественнее, ибо обладал более мощным голосом: - Не хочу ни волости, ничего другого, только отпустите мне брата!
Род был потрясён братней преданностью Святослава Ольговича. В теперешний страшный день, когда Игорь Ольгович, несчастный великий князь на час, преданный почти всеми, сидит в порубе где-то в Переяславле, на юге, за Киевом, брат его помышляет не о собственной княжщине[252], не о жизни своей, то бишь накопленном добре, а лишь о свободе единоутробного страдальца. Не ожидал юноша такого самопожертвования от кутыря Святослава Ольговича.
Посол удалился со своим пластаным орлом. Глухо переговаривались бояре. Около Рода ещё некоторое время сопел воевода Внезд, потом бочком отодвинулся и исчез. Сам Святослав Ольгович, выговорив Давыдовичам горькие слова, ушёл во внутренний покой. Род стоял, озираясь, соображая, как поступить. Властная рука легла на его плечо. Обернулся - боярин Пук. Пальцем поманил за собой и провёл в ложню князя.
Святослав Ольгович лежал на низком широком ложе, застланном волчьими шкурами. Указав юноше на лавку против себя, он начал речь густым, тяжким голосом:
- Отовсюду предательство! Вчера Изяслав брату присягал, сегодня бросил его под спуд[253]. Вчера Давыдовичи в дружбе клялись, сегодня грозят войной. Как тут не захворать неверием? - Святослав Ольгович говорил как бы сам себе, лишь при последних словах обратился к Роду: - Не держи обиды. Сам князь перед тобой винится.
- Не достоит[254] мне обижаться, - потупился юноша. И все же высказался впрямую: - Воевода твой скор на приговор.
- Это он вневеды[255], - махнул рукой князь и круто переменил беседу: - О себе расскажи потонку[256].
Юноше показалось, что Святослав Ольгович вполуха слушает, занятый более своим будущим, нежели чужим прошлым. Род ошибался. Князь тут же обнаружил, что не был глух.
- Послужи мне, юный боярин, - попросил он, - Да поусерднее, нежели твой батюшка Мономашичу Гюргию служил.
Это был колкий намёк на неучастие Гюряты Роговича в битве у Ждановой горы. Родислав Гюрятич нашёл ответ:
- Не взыщи за прямоту, государь. Ты не которишься с Новгородом Великим. Я же супротив родной крови не воитель, как и мой батюшка.
Обращение «государь» как бы выражало согласие стать подцанцем Святослава Ольговича. Князь явно подметил это и завёл речь о главном:
- Нынче мне каждый пособник как Божий дар. Поратуем сообща за правое дело. Я милостью не оставлю. Ценю своих слуг не ниже себя. Вот о Коснятке ох как душа болит! Что с ним теперь? Оставлял его у союзников, очутился он у врагов.
Доброта нового господина настолько согрела намыкавшегося яшника, что, позабыв осторожность, он потянулся к перстню Коснятки, положенному князем на грядку[257] у своего изголовья.
- Дозволь, государь, сызнова взглянуть…
Святослав Ольгович удивлённо следил за его рукой.
- Гляди. Для чего тебе?
- Через перстень увижу судьбу боярина, - самонадеянно пообещал Род.
Однако сколь ни усердствовал, ни напрягал волю, ни всматривался внутренним зрением в печатку с буквицами, ничего не видел.
- Что молчишь? Что молчишь? - теребил его князь.
- Лик боярина мне не ведом, - смутился Род. - Мерещится какой-то смерд в пыточной. Шишкоголовый, козьебородый. Более ничего. - И он вернул перстень князю.
Однако Святослав Ольгович не спускал с юноши испуганных суеверных глаз.
- Шишкоголовый?.. Козьебородый?..
- Да, смерд какой-то, как тать на доиске, - растерянно улыбнулся Род. - Нешто это боярин?
Князь робко протянул к нему пухлые руки:
- Подсоби встать…
Род поднял его. Их пальцы соприкоснулись. Величественный кутырь, став на пол, по-простолюдински приоткрыл изумлённые уста и застыл.
- Не отпускай моих рук…
Так они и стояли некоторое время друг против друга.
- Ну и силища из тебя! - наконец молвил князь, - Так и вливается, так и обогатыривает! Уф! - Высвободившись, он приблизил водянистые глазки к большим очам Рода: - Откройся, как на исповеди: ты ведун, выученик волхвов заокских?
Род отпрянул от прямого вопроса, словно от удара.
- Бог свидетель: я окрещён. Согрешил сейчас не для себя. Вылгать[258] не хочу. Объявил, что видел, - И для вящего оправдания юный ведалец повторил: - Лик боярина Коснятки мне не ведом.
Но трясущемуся властелину эти оправдания не были нужны.
- Суздальского Гюргия лик ведом ли тебе? Ведом? Так открой, где нынче Гюргий?
Род молчал довольно долго. Слепо опираясь пятерней о стену, попросил:
- Дозволь сесть…
- Садись, садись, пожалуй, - помог ему Святослав Ольгович поудобнее устроиться на лавке. Сам сел напротив, коснувшись тыквинами своих колен худых ног юноши.
- Гюргий Владимирич идёт с войском в твою сторону, - вымолвил Род устало.
- Ох, утешил! - ванькой-встанькой подскочил кутырь. - Ох, снял тугу[259] с сердца! Чуял я спиной предательство, посылывал к суздальскому брату. Коли верно твоё видение, стало быть, грядёт поможье. - Князь облегчённо перевёл дух. Громоздкая его туша, отодвинувшись от Рода, застыла на какое-то время и вдруг беспокойно задвигалась по тесной ложне от узкой стрельчатой оконницы к низкой сводчатой двери. - Брата бы выручить!.. Жизни не пожалею! Какая сила против меня? У Изяслава с Давыдовичами дружина по три-четыре сотни каждая, да ополченцев соберут тысяч пятьдесят-шестьдесят… Сила!.. У меня вдвое меньше. Вот если Гюргий поторопится… - Ольгович резко метнулся к Роду, сипло дыша, нагнулся над ним, заглянул - глаза в глаза. - Не за себя прошу, за страдальца. Погляди!.. Одоление моё над Изяславом Киевским видишь ли?
