Лариса Васильева - Кремлевские жены
Он отвечает: «Ты что-то в последнее время начинаешь меня хвалить. Что это значит? Хорошо или плохо? Ты намекаешь на какие-то мои поездки. Сообщаю, что никуда (абсолютно никуда!) не ездил и ездить не собираюсь».
Звучат в письмах и отголоски внутрисемейных сложностей.
Он пишет: «Оказывается, мое первое письмо (утерянное) получила в Кремле твоя мать. До чего надо быть глупой, чтобы получать и вскрывать чужие письма». (Если бы Иосиф Виссарионович не ввел в стране всеобщую перлюстрацию, нам, читающим его письма, можно было бы устыдиться. — Л.В.)
Она отвечает: «Насчет письма ты мою мамашу обвинил не по заслугам. Оказалось, что все-таки письмо не поступало, они (работники почты. — Л.В.) воспользовались случаем, что сдавали одно заказное письмо на имя О.Е.Аллилуевой, и спутали это с письмом на мое имя. О.Е. даже нет в Москве».
Письма Надежды Сергеевны к матери Иосифа Виссарионовича отличаются пространностью изложения, ласковым, нежным тоном и вообще — дышат любовью. Она привыкла писать старшим: в юности — как бы ища у них поддержки, в зрелости — желая дать поддержку им.
Переписка Сталина и Аллилуевой отражает типичные для их времени отношения советских мужа и жены: больше о работе, немного о детях и все — без мещанских нежностей и буржуазных уменьшительно-ласкательных сюсюканий. Без декадентской претенциозности. Расстояние между последним из писем и невыясненным выстрелом в Кремле — длиною чуть больше года. Не потому ли, что читаешь их, заведомо зная конец истории этой любви, создается ощущение: за словами писем скрывается то, чего их авторы не хотят или не могут выразить? Ее ли ревность, ее ли страх оказаться оставленной, некремлевской женой, его ли раздражение слишком частым ее вмешательством в государственные дела?
Тайна…
Чем дальше уходит время, тем все запутаннее и непонятнее клубок противоречий, приведших Надежду Аллилуеву к трагическому концу. Навстречу немногочисленным и кажущимся застывшими фактам драма обрастает множеством новых сплетен, слухов, легенд и мифов. Новые времена приносят новое отношение к этому печальному событию.
Ведь даже такая деталь, как присутствие или неприсутствие Сталина на похоронах жены, имеет самые разноречивые толкования. Те, кто не видел похорон по обстоятельствам возраста или отсутствия в Москве, убеждены в том, что его там не было. Те, кто видел, помнят Сталина, идущего за гробом в распахнутой шинели. Но говорят, это был Орджоникидзе или Сванидзе, издали похожие на него.
Каганович говорит: «Сталин был. Он был страшно подавлен. Вместе с нами на кладбище ездил, стоял тут же у могилы. Сталин предложил: „Пусть Каганович скажет…“».
Уверена — история никогда не разберется с узлом «Сталин и Аллилуева», как бы доказательны ни были внезапно являющиеся документы и свидетельства. Другие поколения увидят пьесы и фильмы о загадочной паре столетия: девушка и деспот. Много мыслей это породит. Много чувств будет высечено мыслями. А если человечеству суждено не погибнуть, сквозь десятки столетий эта история, быть может, обрастет мифическими чертами. Кто знает?
Как видим, слухи, домашние и партийные легенды более или менее совпадают. Не слишком много разноголосицы. Но есть всегда забываемая медицинская сторона вопроса. Писатель Павел Нилин рассказывал, что великий ученый Бехтерев, посмотрев Сталина, констатировал у него паранойю и записал ее в историю болезни. Через два дня Бехтерева кремировали. Слово «шизофрения» мелькает в легендах и слухах о Надежде Сергеевне.
Не могла ли несовместимость этих болезней привести к печальному концу?
Психически нездоровой считали мать и сестру Надежды, Анну Сергеевну, прошедшую ужасы сталинской тюрьмы.
Страшные судьбы постигли всех Аллилуевых, кроме вовремя умершего Сергея Яковлевича, отца семейства.
Отца…
Много лет я держу в памяти невероятную историю, рассказанную мне в юности, в середине пятидесятых, старой большевичкой, бывшей слушательницей Института красной профессуры. Она просила никогда не упоминать ее фамилии, уверяла, что ничего не боится, сейчас за это не посадят, но просто стыдно, что с ее именем может быть связана такая информация.
Сегодня, спустя много лет, собираясь рассказать услышанное от старой большевички, я испытываю похожее чувство: стыдно, что с моим именем может быть связано обнародование этого предположения. Маловероятного. Шокирующего.
Но, «говоря — говори».
Я не записывала рассказа старой большевички, поэтому не имею права на прямую речь. Она говорила, мол, у нее была в начале тридцатых общая подруга с Надеждой Аллилуевой. Жена Сталина часто жаловалась этой подруге на грубость и равнодушие мужа. Сталин, по словам Аллилуевой, пил, а ей пить нельзя — по наследству от матери очень слабая психика, и вообще противно. Он при всех заставлял пить, она злилась, дерзила ему. Иногда она готова была убить его.
И его разговоры о женщинах. Оскорбляли ее достоинство. Он колобродил целыми ночами, а потом спал до полудня — все это раздражало ее. Стыдно было: вокруг кричат «великий Сталин!», а она такого «великого» видит! И дети не радовали. Он грубо вмешивался в ее отношения с детьми — опускались руки. Она чувствовала, что ее лучшие годы уходят в помойную яму.
Аллилуева делилась с подругой и плакала. Она была очень экспансивна. Говорили, что у нее случались сильные психические срывы. Отец этой аллилуевской подруги бывал у Сталина в доме, он видел многое и говорил, что Надежда Сергеевна сама публично одергивала Сталина, даже оскорбляла его.
Однажды, это было примерно за неделю до рокового дня, Аллилуева открылась подруге: скоро с ней случится страшное. Она проклята от рождения, потому что мать родила ее от… Сталина. Дочь и жена одновременно — это великий грех, кровосмешение. Сталин якобы сам крикнул в момент ссоры: мол, родилась то ли от меня, то ли от Курнатовского. Когда она остолбенела, пытался поправить положение — пошутил, мол.
Она прижала к стене свою мать, которая в молодости хорошо погуляла, и та призналась, что действительно была близка со Сталиным, Курнатовским и со своим мужем в одно время, вроде бы то ли в декабре 1900-го, то ли в январе 1901-го, и, если честно, не знает, от кого из них родилась Надя, хотя, конечно, она на законного отца похожа, значит, от него.
Аллилуеву стала преследовать эта дьявольская мысль, ей казалось, что таким, как она, проклятым, не место на земле.
Ее подругу после смерти Надежды Сергеевны никто нигде больше не встречал — бесследно исчезла.
Какое-то древнее сочинение… инцест… история Лотта и его дочерей…
Хочется считать это чистейшей выдумкой, но чьей? Зачем?
Все бывает на свете…
Он откровенно оплакивал ее.
Искал причину самоубийства в дурных влияниях скрытых и явных врагов.
В себе искал — не проводил с нею все время, не водил в кино: «Я женой совсем не занимался».
Возмущался — как могла она оставить его в такую тяжелую минуту. Он как раз начинал свои расправы с «врагами народа».
Сердился — оставила детей, зная, что он не может уделять им много внимания. Хотела наказать его?
Больше не женился. Но так ли это? Разговоры о женщинах из семьи Кагановича время от времени волнуют воображение желающих узнать кое-что лишнее из личной жизни Сталина.
Майя Лазаревна Каганович, которую когда-то кто-то назвал «невенчанной женой Сталина», сказала мне, видимо, привычно при этом вопросе поеживаясь: «Ох, какая чушь! Когда пошел этот слух, я была пионеркой. Мы в семье страшно боялись, чтобы до Сталина не дошло».
Ходили слухи о сестре Кагановича, враче Розе. В книге Стивена Кагана, якобы племянника Кагановича, «Кремлевский волк», вышедшей на Западе и перепечатанной у нас, Роза описана пышно.
— Кто такая Роза Каганович? — спросила я Серафиму Михайловну, сноху Кагановича.
— Не было такой.
Надежда Сергеевна оставила Иосифу Виссарионовичу предсмертное письмо, содержание которого, кроме него, кажется, никому не стало известно. Что было в письме? Легко предположить.
Любая жена, получив экстремальную предсмертную возможность выложить все обиды, скопившиеся у нее за пятнадцать лет совместной жизни, напишет самое главное: о его преступлениях перед нею. Жена вождя может прибавить и политические обвинения.
В сущности, разница между обидами жены печника и жены Сталина лишь в масштабах и формах подачи своих обид.
Как и разница между печником и Сталиным лишь в поворотах судьбы и возможностях самовыражения.
Самоубийство верующих противоречит законам церкви. Православная церковь не отпевает самоубийц. «Верующую христианку» Надежду Сергеевну никто и не собирался отпевать — она была большевичка. Трагедия ее одинокой души, возможно, состояла в несоответствии попытки обращения к Богу с невозможностью порвать с богопротивным миром.
