Василий Шукшин - Любавины
Подходя к своей избе, увидела в ограде Федю Байкалова. Тот правил на точиле топор.
– Федор! – позвала Марья.
Федя выпрямился и, продолжая ногой крутить точило, смотрел на Марью.
– Зайди сына-то посмотри.
– Сейчас? Ага… зайду.
Он пришел в новой папахе и в новом дубленом полушубке (забежал в избу переодеться). Неловко потоптался у порога.
– Я маленько согреюсь, а то с мороза, с холода… как бы он не простыл.
– Ну! Он сам с мороза. Иди.
Федя заглянул в зыбку и неподдельно изумился:
– Лоб-то у его какой! Учитель, наверно, будет.
Марья хотела дать Феде подержать ребенка, но тот запищал. Она отвернулась, достала грудь и стала кормить его.
Федя смотрел в угол, на божницу.
– Федор, а почему у вас-то детей нету? – спросила счастливая Марья.
Федя покраснел, долго молчал, опасаясь взглянуть на Марью. Осторожно кашлянул и сказал:
– Не знаю. У нее чего-то не в порядке. Ванькой окрестили?
– Ванькой.
– Лучше бы Серегой.
– Да он уперся. Я хотела Михаилом – в честь братки. Не дал.
– Гуляют теперь?
– Гуляют.
– Теперь, конечно, можно.
– Ты бы свозил Хавронью-то в город, к доктору.
– Я уж говорил ей… – Федя перевел взгляд с божницы на окно. – Не хочет. Божеское дело, говорит. Бог не дает.
– Ну, бог богом, а к доктору надо.
– Я понимаю. Ну, я пошел.
– Забегай, Федор.
– Ага, – он ушел, осторожно ступая по полу…
– 5 -
С крестин завелись на сватовство: Кондрат с отцом поехали договариваться с Феклой.
Заложили иноходца в легкую кошеву и через пять минут подлетели к Феклиным воротам.
Кондрат выпрыгнул из кошевы, по-хозяйски распахнул ворота. Емельян Спиридоныч въехал во двор, критически оглядывая скромное Феклино хозяйство.
Фекла вышла на крыльцо и, скрестив на могучей груди полные руки, спокойно смотрела на Любавиных.
– Может, в дом пригласишь, корова комолая? – сказал Емельян Спиридоныч.
– Заходите, раз приехали. А коровой меня нечего обзывать.
– Скажите какая… Ну, телка. – Емельян Спиридоныч молодо выпрыгнул из кошевы – в руках по бутылке и еще из карманов торчат две. – Режь огурцы, – распорядился он. – Честь тебе великая привалила, а ты стоишь, как в землю вросла. От радости, что ли?
Фекла тоже была из гордых людей; в свое время из-за гордости и проворонила всех женихов.
– Ты не петушись тут, – осадила она Емельяна Спиридоныча. – Приехал… царь-горох.
– Поменьше вякай, дура. А то ведь и повернуть можем.
– Ладно вам, – вмешался Кондрат. – Чего схватились? Давай, Фекла, капусты, что ль…
Фекла пошла в погреб, а отец с сыном прошли в избу.
– Не глянется она мне, – Емельян Спиридоныч пьяно икнул. – Она сейчас должна перед нами на цыпочках ходить… – он опять икнул и плюнул на чистый половичок. – Что она, девка семнадцати лет?
– Я тоже не парень, – Кондрат скинул полушубок, привычно устроил его на гвоздь возле двери. – А одному с этих пор тоже несладко. Я не поп.
Емельян Спиридоныч пропустил это последнее замечание мимо ушей.
– Ты мужик, а мужик до сорока годов парень, – он тоже разделся. – Смотри не распускай перед ней слюни, а то живо скрутит в бараний рог. С ними – во как надо, – он показал сыну жилистый кулак. – Для первого раза обязательно выпори. Вожжами.
Вошла Фекла с капустой и с огурцами.
Сели за стол.
– Вот так, договоримся… – Емельян Спиридоныч положил темные лапы на свежестираную камчатную скатерть. – Ты перед нами не выгибайся, как вша на гребешке. Мы тебя не первый год знаем. Кондрат хочет взять тебя… подобрать, можно сказать. Жить будет у тебя. Все. Наливай, Кондрат. Я тебе, девка, советую: с нами поласковей. Мы не любим, когда хорохорются.
– Один у вас уж дохорохорился, – заметила Фекла.
– Цытъ! – Емельян Спиридоныч так треснул ладонью об стол, что бутылки подпрыгнули. – Ни разу не заикайся про это, толстомясая!
– Чего ты, на самом деле? – Кондрат неласково посмотрел на будущую жену.
– А чего он! Изгаляется сидит, как хочет. Как будто я ему потаскушка какая-нибудь, – Фекла отвернулась и заплакала молча.
– Ну ладно, – Кондрат налил ей полный стакан водки, повернул за плечо к столу, – пей.
Фекла вытерла слезы, взяла стакан.
– А сами-то чего же?
Емельян Спиридоныч взял стакан, потянулся к Фекле – чокнуться.
– Не сердись. Давай выпьем. Мы ж родня теперь.
– Давай.
Выпили. Стали закусывать.
– Капусту солить не умеешь. Вялая, – заметил Емельян Спиридоныч.
– Поздно срубила, заморозком хватило.
– У тебя сколько скотины-то?
– Две коровы, конь, овечек держу, курей… Хватает.
– Теперь больше будет. Пару коней я вам даю, две бороны, плуг… новенький плуг, из лопотины – само собой: тулупишко, пимы, шаровары… Обчим, не обижу, – Емельян Спиридоныч задумался, долго молчал. – Один теперь остаюсь. А ить мне уж скоро семисит. Турнет скоро курносая со двора… Налей-ка, Кондрат.
Еще выпили.
Потом еще. И еще. Отяжелели.
Ночевать остались у Феклы.
Проснулся Емельян Спиридоныч рано. Долго ходил по избе, кряхтел… Зажег лампу.
На широкой кровати спали Кондрат с Феклой.
Емельян Спиридоныч остановился над ними, долго смотрел на сына… Тихонько позвал:
– Кондрат! А Кондрат! Поднимись, ну тя к дьяволу, развалился тут, – ему стало почему-то очень грустно, и обида взяла на сына.
Кондрат поднял голову, посмотрел в окно.
– Рано еще, чего ты?
– Встань, не могу тебя видеть с этой дурой. Уйду – тогда уж спите. Давай похмелимся.
Проснулась Фекла. Потянулась так, что хрустнули кости.
– Чего ты, тятенька?
– Здорова спать! – с сердцем сказал Емельян Спиридоныч. – Другая давно бы уж соскочила, блинов напекла.
Фекла сыто улыбнулась.
– Все ворчишь?
Емельян Спиридоныч прищурился на нее, хотел, видно, что-то сказать, но не сказал. Долго сворачивал «ножку», мрачно сопел. Грусть и злость не унимались.
– У нас осталось чего-нибудь со вчерашнего? – спросил он.
– Все выпили, – ответил Кондрат.
– Сейчас сбегаю к Завьялихе, – сказала Фекла.
Емельян Спиридоныч сел к столу, подпер кулаком голову.
– Макарку во сне видал.
Кондрат промолчал.
– Пришел откуда-то. «Прости, – говорит, – меня, тятя, шибко я виноватый перед тобой», – Емельян Спиридоныч заморгал, отвернулся. Что-то непонятное творилось с ним. Ему до боли стало вдруг жалко Макара, жалко стало прожитую жизнь. И обидно, что Кондрат в чужой избе чувствует себя как дома. – Убили. А за что? Он сроду курицы не обидел. Эхх…
…Опохмелились. Емельяну Спиридонычу стало вроде полегче, захотелось с кем-нибудь поговорить о жизни. Но здесь он говорить не мог – Фекла злила его.
– Пойду к Егорке. Коня сам отведешь. Загуляю, наверно, – сказал он.
Егор стоял над зыбкой – всматривался в лицо ребенка. Он часто так делал: Марья из избы – он подходит к сыну и подолгу изучает его красную, сморщенную рожицу. Непонятно было, о чем он думал в такие минуты.
Когда в сенях заскрипели шаги отца, Егор поспешно отошел от зыбки и сел к столу.
– Здорово, – Емельян Спиридоныч огляделся. – Маньки нету?
– К своим пошла.
Емельян разделся, прошел мимо зыбки, мельком заглянул в нее.
– Не хворает?
– Ничего пока.
– Затосковал я, Егорка, – Емельян Спиридоныч тяжело опустился на лавку, навалился на стол. – Крепко затосковал.
– Чего?
– Хрен его знает, чего… От Кондрата сейчас иду. Женился Кондрат. Баба у него – дура набитая.
– Чем так не поглянулась? – Егор притаил в глазах усмешку – не везло отцу с невестками.
– Кобыла она. На ней пахать надо, а Кондрат угождает ей.
– Кондрат угодит… жди.
– Макарку во сне видал, – Емельян Спиридоныч поднял на сына красные, печальные глаза. – Жалко мне его. Убили, гады. Какого парня!…
Егор отвернулся. Промолчал.
– У тебя выпить есть чего-нибудь?
– Не знаю. Посмотрю, – голос Егора осел до хрипотцы.
– Посмотри. Выпьем хоть… за помин души Макаровой.
Егор слазил под пол, достал большую зеленую бутыль с самогоном.
Нарезали ветчины, хлеба.
Выпили по стакану. Сидели, склонившись локтями на стол, – лоб против лба, угрюмые, похожие друг на друга и не похожие. У старшего Любавина черты лица навсегда затвердели в неизменную суровую маску. Лишь глубоко в глазах можно еле заметить слабый отсвет тех чувств, какие терзали этого большого лохматого человека. У молодого – все на лице: и горе, и радость, и злость. А лицо до боли красивое – нежное и зверское. Однако при всей своей страшной матерости отец уступал сыну, сын был сильнее. Одно их объединяло, бесспорно: люди такой породы не гнутся, а сразу ломаются, когда их одолевает другая сила.
– Один знакомый мужик из Суртайки рассказывал – нонче быдто еще больше на нашего брата, кто покрепше, налогов навешают, – Емельян налил из зеленой бутылки. – От жись пошла! Руки опускаются… – выпил. – А ишо не то будет. Сейчас половину забирают, потом все начисто подметут, – Емельян Спиридоныч, как мог, подогревал свою злобу.
