Штандарт - Лернет-Холения Александр

Мы сказали друг другу, что для нас самым разумным будет вернуться в Австрию. Колонии были потеряны. Мы это видели. Люди вокруг кричали друг на друга на всех своих языках, которых мы не понимали.

Оставалась старая Австрия. Ее царство было священно. Оно не могло пасть.

Когда около шести утра подошел поезд, состоящий из нескольких грязных, неосвещенных вагонов третьего класса без единого целого стекла, на вокзале сразу стало тесно. Нам удалось попасть внутрь в основном благодаря энергичным движениям рук рослого Боттенлаубена, который шел впереди, тогда как мы с Антоном прикрывали Резу с флангов. В конце концов, мы оказались в одном из вагонов — давка в нем была неописуемая. Булавка не могла бы упасть на пол. В тамбурах было не лучше. Несколько штабных офицеров ворвались в уборную, засели в ней и никому не давали туда войти.

Поезд стоял на станции два часа. Начался день, и влажный зловонный туман, смешанный с сажей и дымом, окутал все. О каком-либо удобстве пассажиров речи не было. Люди сидели на своем багаже. Мы были без багажа, поэтому мы стояли. Народу набилось, как сельдей в бочке. Все другие запахи перекрывал запах неделю не мытых тел, терпеть его помогали разбитые окна. Боттенлаубен смотрел на нас и качал головой. Было непонятно, почему он это делает. Он просто качал головой. Это была единственная возможность делать хоть что-нибудь — качать головой. Просто поразительно, что все остальные не качали головами. Но они этого не делали. И вроде бы даже не думали об этом. Никто не ругался, казалось, люди даже довольны происходящим: они просто ехали домой. И, вместе с ними, мы тоже ехали домой. В какой-то момент мы даже заметили, что начинаем привыкать к новым условиям.

Наконец, когда поезд уже очень долго стоял на вокзале, нам стало ясно, что наше путешествие займет гораздо больше времени, и просто купили четыре места в одном из купе и сели. Мы не пожалели за них сотню крон. Правда, Антон сказал, что мы могли бы получить места и за меньшие деньги. В конце концов, мы были людьми старой эпохи. Те, кто продал нам свои места, устроились на полу в общем проходе; они, казалось, чувствовали себя там вполне комфортно. Тем временем все больше людей залезали через окна, потому что не могли попасть внутрь обычным путем, некоторые забирались на крышу вагона. Наконец, поезд тронулся.

До Сегеда мы добирались целые сутки, и нам очень повезло, что поезд подолгу стоял в Надь-Бечкереке и Надь-Кикинде. В обоих случаях нам удавалось раздобыть немного еды и сигарет. Люди в купе были очень добродушными и делали вид, что не замечают наши с Ботгенлаубеном офицерские знаки различия. Но симпатичнее всех была женщина с маленьким ребенком. Она со всеми болтала и сказала, что она-то вообще никуда не торопится, просто бабушка и дедушка ее ребенка живут в Кошице, и они ни разу не видели внука, а поскольку ее муж — рабочий-железнодорожник, она может путешествовать бесплатно и теперь едет в Кошице, чтобы показать внука бабушке и дедушке. Она не замечала никаких неудобств, и происходящее в мире ее не впечатляло. В общем, наши попутчики отнюдь не переживали из-за того, что ситуация грозила вот-вот превратиться в хаос. Антон чувствовал себя обязанным уделять внимание ребенку. Каждый раз, когда мать выходила за чем-нибудь из купе, он мог полчаса или даже час подряд развлекать малыша. Ребенку было полтора года, но он уже пил кофе, который его мать время от времени варила на спиртовой горелке. Реза сказала, что он милый. Но очень грязный. Мы все были очень грязными. Реза тоже играла с ребенком, он смеялся и тянул к ней ручки. Но особенно его радовала борода Антона, а вот Антона больше всего интересовало, как у малыша с зубами, видимо потому, что свои у него повыпадали. Он заглянул ребенку в рот, затем снял перчатки и проверил, крепко ли сидят зубы. Потом он полез в рот к себе, сравнить, как обстоят дела у него самого. Я сказал ему так не делать. Он смутился.

— Простите, господин прапорщик, я просто хотел убедиться, что с зубами все в порядке.

Женщина спросила, есть ли у него жена и дети.

— Нет, госпожа, — ответил Антон, — я не женат, я старый солдат, с оружием в руках некогда заводить детей. Но я многих качал на руках, например, вот господина прапорщика, с зубами которого у меня было много хлопот. Когда у него резались молочные зубки, он так кричал, что мне приходилось носить его по комнате и петь. Помните, господин прапорщик?

И пока я угрожающе смотрел на него и мотал головой в ответ, женщина повернулась к Резе и спросила, есть ли у нее дети, что Резу очень смутило, а я, увидев ее смущение, ощутил прилив крови к лицу. Реза посмотрела на меня, ее взгляд смутил меня еще сильнее: мне вдруг показалось, что я вижу уже не девушку, а женщину, и я пробормотал:

— Давайте закроем эту тему!

На что Антон весело сказал:

— И не говорите, господин прапорщик!

И, повернувшись к Резе, добавил:

— Надеюсь, что еще смогу понянчить детишек.

Похоже, что как бы мало он ни был знаком с Резой, он чувствовал к ней привязанность.

Между тем мы со штандартом прибыли в Сегед. Поезд пришел рано утром. Большую часть пути мы проспали, не заботясь о том, что происходит вокруг. Изрядно измученные, мы вышли из вагона, пожелав женщине и ребенку удачи в пути, и она поехала дальше в Кошице. Мы попытались найти гостиницу, чтобы помыться и выспаться. Но нам сказали, что мест в гостиницах нигде нет. Как ни странно, нас это не слишком расстроило. Все случившееся сильно изменило всех нас. Когда рушится государство, совсем не обязательно мыться. Хотя наш вид уже несомненно бросался в глаза.

Шинель Боттенлаубена после наших блужданий под белградской крепостью была измазана землей. Наши лица были все в саже. Волосы Резы спутались. Но ей было все равно.

В конце концов, мы умылись водой из колонки, где брали воду для хозяйственных нужд и вокруг которой толпился народ. Железнодорожная станция была полна войск, шедших из Румынии. В знак национального восстания по всей Венгрии были вывешены красно-бело-зеленые флаги.

Мы стояли на платформе и смотрели на проходящие поезда. Это были вагоны для скота, набитые людьми. Лошадей и артиллерии видно не было. Их оставили на границе. Пассажирских поездов тоже почти не было, а те немногие были переполнены. Попасть внутрь вряд ли было возможно.

Большинство полков уже расформировали, случайным образом перемешанные бригады просто ехали домой. Но были и полки, которые не разошлись: венгерский, польский и чешский. Солдаты украсили вагоны и ехали с песнями. Они надеялись на будущую Венгрию, Польшу, Богемию. А на что надеялись мы? Думаю, уже тогда мы вновь надеялись на империю. Империя — это было святое. Ее необходимо было воскресить.

Чешские полки были из тех, кто не хотел разоружаться. Мы стояли и наблюдали за отправкой чешских солдат, которые вели себя дисциплинированно, и у них было достаточно места — очевидно, им было выделено необходимое количество вагонов, а офицеры ехали в двух отдельных. Один подполковник стоял у окна такого вагона и смотрел на нас. Наконец он спросил, чего мы ждем.

Мы сказали, что ждем возможности уехать.

Он ответил, что так можно долго ждать. Продолжая смотреть на нас, особенно на Резу, он, казалось, о чем-то задумался. Наконец он спросил, что с нами делает молодая дама. Мы сказали, что она путешествует с нами.

— И куда вам нужно? — спросил он.

Мы сказали, что в Вену. Он опять задумался и отошел от окна. В то же время Боттенлаубен разглядывал офицерский вагон, а затем сказал, что, по его мнению, там еще достаточно места и что нам нужно туда попасть.

Но Антон, хотя его вообще-то не спрашивали, сразу сказал, что в один вагон с чехами он не сядет. Я только собирался заткнуть ему рот, как подполковник спустился из вагона и подошел к нам.

— Прошу вас, — сказал он, — от своего имени и от имени остальных офицеров присоединиться к нам.

В это же время из окон вагона выглянули еще несколько офицеров.

Мы поблагодарили его, я подтолкнул Антона, и мы поднялись в вагон.