Чалдоны - Горбунов Анатолий Константинович

В буераках распустило сугробы. Поля обнажились. Деревушка Боярова готовится к посевной. У Бобриковых на завалинке внезапно проклюнулась зеленая травка — и на утренней зорьке отелилась Ночка.

Проснулся Тольша от суеты в избе. Распахнул глаза — теленочек посередке горницы стоит. Качается на тонких дрожащих ножках — копытца разъезжаются по половицам. Буренький, с лебяжьим перышком во лбу. Повскакала с набитых соломой потников бобряковская мал мала, окружила чудушко.

—

Бычок!

—

Не, телочка! Это же пупок под брюшком висит…

—

Имя надо дать!

Родители переглянулись и решили:

—

Пусть Тольша даст. Он же спас Ночку.

—

Травка, Травка… — зарделся парнишка от смущения, поглаживая теленочка по мягонькой шерстке.

В июне Ночку было уже не узнать: огладилась, порезвела. Вечером приходила домой с раздутым выменем, требовательно мычала: подставляй подойник, хозяйка, иначе прольется молочко на землю! Была Ночка коренной сибирячкой. Небольшенькая и неприхотливая, не то что привозные дылды — симменталки. Давала всего-то ведро молока в день, но какого! Налей в бутылку, поболтай — тут же комочки масла всплывут. Разведи это молоко в три раза — и все равно оно будет жирнее, чем у хваленых обжористых симменталок.

Как и все сельчане, Бобряковы сдавали молоко государству. Прасковья уносила почти всё на колхозный сепаратор, а возвращалась с пустым обратом, от которого у ребятишек в животе черти наперегонки бегали.

Перед самым сенокосом Тольша опять удивил родителей. Прислала племянникам тетка Анна из Бодайбо несколько мотков крепких фильдекосовых ниток и коробку рыболовных крючков — большую редкость в послевоенщину. Достала где-то, как-никак председателем райисполкома работала, золотыми приисками руководила! Накрутили Васюха с Тольшей закидушек, накопали червей — и айда на шитике за реку. Угадали на ход ленков, наловили — девать некуда! Вверх по Лене, прижимаясь к берегу, шлепал пароходишко, порожние баржонки тянул.

Капитан крикнул в рупор:

—

Рыба есть, мужики?

—

Есть! — заорали дружно ребятишки, хвастая крупными ленками.

Капитан отдал якорь и выехал на баркасе. Жадно глядя на радужных рыбин, спросил:

—

Почем продаете?

—

На животное масло меняем, — не растерялся Тольша.

Покупатель оказался умным и добрым человеком, отвалил пять килограммов топленого — ленки этого стоили! — и новое эмалированное ведро. На прощание культурно пожал рыбакам руки и похвалил:

—

Ушлые чалдонята! Молодцы! Маслице государству сдадите, а сами парное молочко будете попивать. Да… Хочешь жить — умей вертеться…

Пароходишко дал тоскливый гудок и пошлепал дальше. Ребятишкам стало не до рыбалки, как бы масло домой доставить.

За ужином отец внимательно посмотрел на мать и строго спросил:

—

Когда Тольше обнову справишь? Сколько можно ему Васюхины обноски донашивать… С маслом-то нас выручил, взрослый бы мужик не додумался.

Мать, как бы оправдываясь, ответила:

— Конечно, уважить надо! На месте не посидит: то дикого лука с острова принесет, то щавеля — гостинцы младшеньким. Травку раскормил, в калитку телушка не влазит. Каждое утро клевер ей с луга таскат. Будут ему новые штаны и рубаха к школе. Я уже и материю в сельпо приглядела.

Сдержала слово Прасковья, а Константин, в придачу к обнове, ловконькие ичижки сшил, медные колечки до блеска золой начистил и к сыромятным оборкам привязал. Приоделся парнишка, в классе девчонки так и ахнули от восхищения!

В разгаре уборочная. Родители от темна дотемна пропадают в поле. Изба у старшеньких на плечах. Васюха учится с утра, Маинка — с обеда: попеременно по хозяйству хлопочут, с младшенькими нянчатся. Надо и Тольше пользу приносить, чтобы никто куском хлеба не попрекал. А то Маинка чистит картошку — и на него недовольно косится, Васюха колет дрова — сердится: отойди, полено в лоб захотел?

Отправился в лес после школы бурундуков из рогатки стрелять. В приемном пункте «Заготживсырье» бурундучьи шкурки на заячьи петли меняют. Нынче мыши в стогах дружно гнезда вьют — к глубоким снегам. Зайцы тропы наторят, петли и пригодятся! Лончака Бобряковы весной съели, некого на зиму забивать. Вот и будет зайчатина добрым подспорьем в большой семье. А на заячьи меха можно новое ружье и провиант отоварить — белку, боровую птицу промышлять. Там, смотришь, сохатый или медведь подвернутся. Собаки-то у отца — шустрые, шибко зверя держат. Вон уже бурундука загнали на дерево. Гремят — за рекой отдается! Подошел, высмотрел добычу, стрелил камешком — зверек полетел вниз и застрял между веток. Полез Тольша за ним на елушку, уделал в смоле обнову. Дома от матери, вместо благодарности, взбучку получил. До полуночи одежонку отстирывала.

Утром Тольше в школу идти — штаны не высохли, а запасных нет. Пришлось остаться.

Назавтра идет чин чинарем в школу мимо ограды учителя — галифе на бельевой веревке висят. Недолго думая, развернулся взадпятки.

После уроков к Бобриковым заглянул учитель.

—

Почему вчера, Анатолий, уроки пропустил?

—

Мамка штаны стирала.

—

Сегодня что за причина?

—

Я пошел, а у вас в ограде галифе сохнут. Думал, тоже в школу не пошли…

Учителю смешно. Кое-как пересилил себя, нахмурился:

—

Чтобы это было в последний раз, иначе родителей в известность поставлю. И заруби себе на носу: у меня пара галифе, одни — ношу, другие — сохнут. Понял?

—

Понял… — виновато опустил голову Тольша.

Вот и широкой поступью шагнуло по ленскому краю ведренное предзимье. Озорные утренники щедро подшивают к остывшим берегам прозрачный заледок. Молодежь спозаранку глушит деревянными колотушками налимов, собирающихся по ночам на отмелях. Проворные чалдонки пекут в избах рыбные пироги из муки первого помола. Ешь да не жирей, будешь здоровей! Наученные пламенным уполномоченным прошлой зимой, сельчане припрятали сенишко в лесу. Своя рубашку ближе к телу! Колхоз, утонувший по маковку в долгах, семью не накормит.

У теплолюбивых симменталок удои заметно поубавились, а Ночка продолжала давать ведро молока в день. Чистенькая, мохнатенькая. Рога — острее шила. Подденет зверя такими — мало не покажется! Под стать ей и Травка: пушистенькая, крепко сбитая. Рожки на голове, как две куколки. Отъелась на Тольшиных клеверах. Не случайно к Бобриковым заглянул на огонек председатель колхоза.

Поговорил о том, о сем и, смущаясь, выложил:

—

Не продашь ли, Костя, телушку? Я бы постепенно рассчитался. Как ни крути, местную породу в личном хозяйстве выгодней держать. Мороз не мороз, снег не снег — везде себе корм добудет.

—

Хм… — Константин полез в карман за кисетом. — Тольшу надо спросить.

—

Чего?! — опешил Григорий. — У тюни-матюни молоко на губах не обсохло взрослые вопросы решать.

—

Молоденек, да дороже денег! — рассмеялся Бобряков. — Правда, Парасковья?

—

Правдей некуда, — согласилась та. — Он же Травку поднимал: кормил и поил…

—

Ну что, Тольша, решай? — Отец был уверен, что сын не отдаст телушку ни за какие коврижки — придется уговаривать, — но ошибся.

—

Ты же, тятя, вместе с дядей Гришей на фронте в разведку ходил? Отдадим ему Травку, — рассудил смекалистый парнишка. — Ночка еще теленочка отелит… — И деловито поинтересовался у председателя колхоза: — Сенца-то себе накосил?

—

Что я, бык, сено жевать?! — так и покатился Григорий. — Не волнуйся, накосил! — По-медвежьи облапил Тольшу, чмокнул в щеку: — Ленинская голова! Хоть сейчас в министры сельского хозяйства назначай…

Отец вышел на улицу проводить гостя за калитку. Тольша тут же, под хихиканье старшеньких и младшеньких, стал допытываться у Прасковьи: