Возвращение в Дамаск - Цвейг Арнольд

— Разве ты не хотел сохранить здешнее место за своим товарищем Бером Блохом? — спросил он на идише, так как не признавал другого еврейского языка.

Да, хотел, ответил, помедлив, Мендель Гласс, но Блох вернется из Иерусалима через несколько дней, как только дороги будут свободны. А ему как раз представилась через инженера Заамена очень хорошая возможность. И во время простоя, возникшего из-за беспорядков, товарищи вполне могут день-другой обойтись без шестого члена бригады и, так сказать по умолчанию, соблюсти права Бера Блоха.

Левинсон кивнул. Он никогда еще не отнимал у товарища шанс.

— Голова у тебя хорошая, — сказал он, положив руку ему на плечо. — Если начнешь думать, по-настоящему думать, преодолеешь глупость вашего мелкобуржуазного аграрного социализма и наберешься смелости дать своему положению правильную оценку, какую давным-давно дали Люксембург и Ленин, тогда из тебя, может, что-нибудь выйдет. В этой стране коммунистические сочинения запрещены, а на идише ты читать не желаешь. Однако иные, бывало, удивительными окольными путями приходили к правильным выводам.

— Ты правда думаешь, — спросил Мендель Гласс, благодарный немногословному противнику за симпатию, — что только классовая борьба приведет нас к завладению средствами производства, и здесь, в Эрец-Исраэль, тоже?

Левинсон усмехнулся.

— Твой Эрец-Исраэль под англо-арабской полицией и при чисто арабском большинстве! А тебе известно, что, сколько бы у нас ни рождалось детей, арабы каждый год сохраняют десятипроцентное преимущество? Друг мой, сейчас буржуазия одаривает вас землей, посевным материалом и машинами, потому что вы защищаете ее от арабов. Но порасспроси как-нибудь на цементной фабрике внизу, на масляных прессах, на мукомольных мельницах насчет социалистической системы производства! А потом дай арабу-рабочему созреть до понимания его стесненного экономического положения и делай с ним общее дело: вот тогда-то вы и увидите, что за социалистическую Палестину устроили англичанам и евреям.

Обдумывая услышанное, Мендель Гласс отправился домой к инженеру Заамену, на Кармель. Он жил там с красивой дамой, которая на пути из Иерусалима сидела на заднем сиденье. Мендель не любил создавать беспокойство, но ведь этот мерзкий Эрмин в любую минуту может что-нибудь затеять, да и Заамен велел ему зайти утром, около восьми.

Инженер, в расстегнутой рубашке, в белых холщовых брюках, в парусиновой кепке, уже поджидал его — за накрытым к завтраку столом на двоих под зонтичными кронами невысоких сосен. В доме женский голос пел по-русски песню — длинные, меланхоличные и все-таки веселые строчки. Вот, значит, как поют девушки из Одессы, думал Эли Заамен, странно, что мне выпало еще и это.

Он предложил посетителю стул, сигарету, чашку чая. Мендель Гласс, помедлив, согласился. Одну из чашек ополоснули, снова поставили на стол, налили золотисто-красного чая; нашелся сахар и лимон, хлеб и мармелад.

— Позор, — сказал Заамен, — в стране полно апельсинов, мировой рынок завален сахаром, и никто здесь не откроет хорошей мармеладной фабрики. Мы же давно умеем варить мармелад не хуже, чем немцы и англичане.

Мендель Гласс рассказал инженеру, что в Европе судьба обходилась с ним очень сурово и он думал, что здесь будет несложно во всем этом разобраться. А выходит, заблуждался. Покончить никак не удается. Вокруг постоянно крутится множество людей, но ему от этого ничуть не легче. И вот на обратном пути из Дганьи господин Заамен упомянул о поташной фабрике, которую наконец-то построят на Мертвом море. Он закончил хорошее реальное училище, имеет подготовку по химии и физике. Не может ли господин Заамен устроить его на эту фабрику? Он надеется, что в тамошнем уединении получит возможность хорошенько обо всем подумать и никогда не забудет господину Заамену этой услуги.

Эли Заамен удивился. Известно ли ему, какая там летом жара? Выдержит ли он работу в тропических условиях?

— Жара и влажность, — повторил он, — это не пустяк, а что до одиночества… вероятно, там его будет предостаточно.

Мендель Гласс не отступал: он хочет по крайней мере обязательно попытаться, если это вообще возможно.

Да, сказал Эли Заамен, возможно. Поташная компания добилась концессии всего несколько дней назад; трудно было преодолеть нежелание отдать чрезвычайно перспективное промышленное предприятие целиком в еврейские руки. В тамошней воде — удобрения для всего мира; и хотя в настоящее время мир как будто бы в них не нуждается, все же неизвестно, как долго продолжатся загадочный экономический застой и перепроизводство сырья.

— Если вы всерьез хотите подписать контракт на полгода, я дам вам записку для главного инженера; он пока в Тель-Авиве и зачислит вас на работу. Работа тяжелая, но хорошо оплачиваемая, предприятие чисто капиталистическое, а климатически, как я уже сказал, там непросто. Мертвое море недаром лежит в самой глубокой впадине старушки Земли. Но если сумеете выдержать, то с годами, наверно, кое-чего достигнете.

Мендель Гласс сказал, что поедет в Тель-Авив сегодня же, только не знает, как добраться туда.

— Езжайте поездом до Лода, — посоветовал Эли Заамен, — а оттуда вас прихватит любой автомобиль, который привез пассажиров из Тель-Авива на железнодорожный вокзал. Поезд отходит в половине одиннадцатого. Деньги есть на дорогу?

Мендель Гласс поблагодарил. В каменоломне он заработал достаточно, чтобы купить билет до Лода и подыскать скромный ночлег. Если вскоре он поговорит с инженером, то сложностей не будет.

Эли Заамен ушел в дом. Мендель Гласс между тем сосредоточенно смотрел на серо-зеленые верхушки сосен, на синее небо, на камни кармельской дороги, потом скользнул взглядом к заливу, который увидит теперь нескоро. До чего красивый. И залив красивый, и места красивые, наверно, он все-таки сделал огромную глупость, только осложнил себе жизнь; но теперь он добровольно отправится на каторжные работы при пятидесятиградусной жаре, и если повезет и он выдержит эти полгода, не угодив за решетку, то, пожалуй, будет вправе считать, что искупил свою глупость. Слово «искупление» впервые закралось в его мысли.

Эли Заамен вернулся, пряча визитную карточку в великоватый конверт.

— Я вас там похвалил, — весело сказал он, — но вы не читайте; как-никак вы были моим адъютантом, хотя сегодня мы срочно демонтируем эту окаянную взрывную систему, уже без вас.

— Напоследок хочу попросить об одном, — задумчиво проговорил Мендель Гласс, пряча конверт в довольно толстом бумажнике из обтрепанной черной кожи, с порванными боковыми швами. — Буду очень признателен, если вы никому не скажете, куда меня рекомендовали. Большинству достаточно знать, что я уехал в Тель-Авив и устроился там на работу. Фактически, — с лицемерной грустью добавил он, — с тех пор как умер Шломо Виндшлаг, никому нет до меня дела. А моему другу Беру Блоху я сразу же напишу в Иерусалим, сообщу, где он меня найдет. Наверно, скоро он приедет сюда, — добавил он, вставая и прощаясь. — Вдруг он тоже вам понравится, и вы поможете ему подыскать работу получше, чем в каменоломне.

Размеренной походкой Мендель Гласс направился к выходу из сада, Эли Заамен провожал его взглядом. Отличные ребята, добрый материал, чтобы строить родной дом. И как репьи цепляются друг за друга.

Возле чайника и завернутого в салфетку горячего яйца Эрмин нашел записку Барсины, что ему надо позвонить в Иерусалим. «Please call Jerusalem», — стояло там, а рядом, совершенно в духе педанта Барсины, указан час: 7.45.

Эрмин прекрасно выспался, во всем теле чувствовался приятный вкус безделья; ну что ж, сперва завтрак. Закурив трубку и обменявшись с хозяйкой дома пожеланиями доброго утра, он, сидя в качалке, спокойно назвал в трубку секретный служебный номер своего иерусалимского телефона. Там наверняка сидит какая-нибудь важная птица, ерзает от нетерпения…

Звонок прошел, центральная, кабинет, голос черкеса:

— Алло, мистер Эрмин, рад вас слышать! Хорошие новости, мы его взяли.