Алексей Десняк - Десну перешли батальоны
— Дмитро Тихонович, хлопцы, возьмите и меня с собой! Хоть возницей буду! Ведь тут мне могила. Возьмите! — и снял шапку.
— Идемте, дядя Мирон, принимаем. Будем воевать с немцами. Оружия у нас теперь достаточно.
Лошади свернули влево на луг. Вдали над Десной зеленел густой непроходимый лес.
* * *
Неудовольствие Шульца возрастало. Уже несколько часов он шел за Писарчуками и Вариводой. Сосновые иглы кололи ему лицо и руки, насыпались за воротник, вызывали нервный зуд на спине. Он устал, едва двигался. У него пересохло в горле и губы покрылись коркой. Смотрел на своих солдат и видел, что они утомлены и растеряны. Солдаты обливались потом, тяжело дышали и не спешили выполнять его приказы.
Рота прошла через весь лес до железнодорожного полотна, но нигде не встретила партизан. По ту сторону путей опять начинался густой, нерасчищенный сосняк. Лес стоял молчаливый и неприветливый. Пахло сосной, пекло солнце, и где-то в чаще стрекотали сороки. Шульц посмотрел на свои исколотые хвоей, перепачканные в смоле руки и присел на рельсы. Он понимал свою беспомощность и бессилие, и оттого все его существо охватила невыразимая ярость. Солдаты стояли потные и мрачные, у них подкашивались ноги от усталости, но офицер не подал команды сесть. Иван Писарчук тронул Шульца за локоть и показал на солнце.
— Уже за полдень, пан офицер! Надо идти в лес, не то скоро стемнеет…
Шульц понял его без переводчика. Недовольная гримаса искривила его лицо. Он неприязненно покосился на худощавую фигуру с колючими глазками — на молодого Писарчука. Затем посмотрел, как неумело, негнущимися, неловкими пальцами держит винтовку старый Писарчук; посмотрел на густой сосняк, подумал о напрасно пройденном тяжелом пути, и лицо его опять передернулось. Но тут же вспомнил о происшедшем в житах. Событие это было тесно связано с мечтами о погонах полковника. Шульц сразу забыл про усталость, вскочил на ноги.
— Рассыпаться цепью!
И Шульц снова пошел в лес вслед за Писарчуками. Опять по лицу били ветки, колола хвоя. Шульц спотыкался, проклинал лес и партизан. На каждом шагу дорогу преграждали деревья, муравьиные кучи, вырытые снарядами ямы. Насмешливо стрекотали сороки; казалось, чаще не будет конца… И чем дальше углублялись в лес, тем тверже Шульц убеждался, что партизан они тут ни за что не найдут. От этого его раздражение непрерывно росло, могло вот-вот прорваться. Достаточно было малейшего повода. Но этого повода не было. Солдаты молча шли за ним. Они обходили ямы, перепрыгивали муравьиные кучи, не теряли друг друга из виду. Они привыкли к большим переходам. Солдаты были уверены, что искать в этом лесу партизан все равно, что искать иголку в копне сена. Но они шли — этого требовал офицер.
Уже и солнце садилось. В лесу сгустились тени. Стало прохладнее. Надвигался вечер. Немцы вышли на опушку. Шульц не скрывал своего презрения к Писарчукам. Отошел от них, выстроил взводы и повел обратно в Боровичи. Писарчуки и Варивода шли сзади, стараясь не попадаться офицеру на глаза.
Чем ближе было село, тем быстрее шли взводы. Каждый думал о реке, в которой можно искупаться, о сытном обеде и отдыхе. Шаг стал тверже, задние подтягивались, входили в ритм движения, и в село рота вступила, как всегда вступала, стройно и твердо. Вот и школа. Офицер подал команду, и рота рассыпалась. Готовясь принять рапорт дневального, Шульц устало поднимается на крыльцо, открывает двери и, как вкопанный, останавливается на пороге. Шульц протер глаза, потрогал виски, голову и, убедившись, что не сошел с ума, бросился к распахнутым дверям своей комнаты. Клочки бумаг, разбитые телефонные аппараты, опрокинутый стул, отсутствие пулемета у дверей, — все, что сразу охватил взглядом, бросило его в пот. Он зашатался и, чтобы не упасть, прислонился к стене. Это было еще невиданным в жизни поражением! И еще острее это почувствовал Шульц, когда в комнату вбежали солдаты. Они растерянно суетились, косо и испуганно поглядывая на своего бледного и растерянного офицера, прижавшегося к стене.
— Дневальный! — хотел грозно крикнуть Шульц, но с его губ сорвался только шепот. Кто стоял совсем близко, поняли, чего он хочет. Кто-то бросился разыскивать дневального. Его нигде не было. Вместо дневального привели тех троих, которые были заперты в сарае. Они стали навытяжку перед офицером. Не отходя от стены, Шульц слушал их рассказ о налете партизан.
Лишь теперь прорвалось его раздражение. Он, как дикий зверь, скрежетал зубами.
— Стройсь!
Рота послушно построилась возле школы.
— Бегом!
Рота следовала за офицером. Шульц добежал до двора Бояров, сам раскрыл ворота, впустил роту, выдернул из стрехи пучок соломы, зажег его и сунул обратно.
— Жги!
Солдаты рассыпались по двору, разбрасывая горящие пучки соломы. Шульц выскочил со двора, на ходу ткнул горящий пучок в сарай Мирона, добежал до хаты Надводнюков и спичкой поджег стреху. От Надводнюков он направился к Малышенко и другим партизанам. Позади него полыхал огонь. Огненные столбы поднимались все выше и выше. В Лошь летели пучки огня. Вечернее сумеречное небо бороздили сотни тысяч искр. Вокруг огненного моря метались женщины, рвали на себе волосы, кричали, проклинали, звали на помощь. Печально гудел колокол, выли собаки, ревел скот, стучали ведра; стреляли немцы, разгоняя людей. Обезумевшие люди бросались то в один конец села, то в другой, их охватывало кольцо огня, дыма, они возвращались обратно в свои жилища и вытаскивали из горящих хат свой скарб…
Шульц мстил.
Глава восьмая
Десна спокойно и тихо несла свои волны в Днепр. За лето берега облысели. В лучах солнца были далеко видны широкие плеса. Песчаные перекаты перегораживали русло, мешая движению пароходов. Плеса поросли красноталом. Левый крутой берег был покрыт лесом и кустарником.
Теперь на Десне тревожная тишина. В прошлые годы в эту пору за день проплывет несколько десятков плотов, пробегут пароходы, на берегу остановятся рыбаки, чтобы сварить уху и поспать в тени. Этим летом не слышно на Десне пароходных гудков, не гремит сердитый окрик сплавщика, не раскладывают рыбаки костров на круче. Мертвы берега, дремлет под солнцем сонная Десна. Только серпокрылые стрижи изрыли желтые откосы. Птички всегда с веселым щебетом вылетают навстречу солнцу.
И вот в кустарнике неожиданно поселилась кучка людей. Они покинули свои убогие жилища и принесли в лес горячую ненависть к врагу, пришедшему отобрать у них свободу. Своими действиями немцы заставили этих людей взять в руки винтовку. Густой непроходимый кустарник прятал их от врага. Отсюда они выходили редко. Их выход причинял много неприятностей оккупантам. Немцы приходили, искали этих людей, но никогда не осмеливались забираться в чащу: за каждым кустом их караулила смерть.
Здесь, в кустах, люди учились стрелять из винтовок и пулеметов, учились бросать гранаты, стирали белье, варили пищу и ежедневно разрабатывали планы нападения на врага. Немцы их боялись и каждую минуту ждали неожиданных налетов. Партизаны знали об этом и, не переставая, готовились к вылазкам — старались, чтобы каждая новая вылазка была для немцев еще страшнее предыдущей…
По утрам из кустарника на высокую кучу взбиралось двое самых молодых партизан. Мужчина усаживался в кустах, под густым кленом, так, чтобы ему была видна Десна, до самой излучины. На дальние плеса он смотрел в бинокль, который всегда носил с собой. Девушка садилась рядом со своим товарищем. В ее руках была винтовка, а на боку висела кожаная сумка с патронами. На Десне, как обычно, было спокойно и тихо. Девушка клала голову на колени товарища, смотрела сквозь листву клена в голубой простор, на проплывающие белые и легкие, как пух, облачка… И так было изо дня в день. Павло любил помечтать с Марьянкой о будущем, которое принесет им обоим счастье. Наблюдая за деснянским плесом, они успевали вволю наговориться. Павлу давно хотелось сказать своей подруге то, что еще не было им сказано, чего он сказать не мог, так как редко встречался с ней. Да и не до того тогда было.
Он знал, что рано или поздно, но это произойдет. Ожидая этой минуты, он волновался, снова думал о фронте, о немцах и о своих и Марьянкиных обязанностях перед революцией и товарищами. «А разве мы тогда выйдем из строя? — всплывала новая мысль. — Нет, тогда мы еще упорнее будем бить врага!» — решал Павло и еще сильнее любил Марьянку. Она видела и чувствовала его любовь.
Однажды, сидя в кустах на крутом берегу Десны, Марьянка прижалась к груди Павла:
— Хорошо мне с тобой!.. Когда мы вдвоем, я ничего не боюсь. И лес, и немцы мне не страшны. Одной мне было боязно… Я о тебе думала… Душа у меня болела.
Павло наклонился к ней. Его глаза сияли радостью.
— И мне с тобой, Марьянка, хорошо. Ты возле меня — и я спокойнее.
