Павел Северный - Андрей Рублев
Княжич помнил, как в сенях перед дверью в думную палату Сергий благословил его без улыбки. Поцеловав руку Сергия, княжич вздрогнул, ощутив ее холод, а игумен быстро вошел в палату. Василий услышал его сухой голос «беседовать, княже, дозволь с глазу на глаз», после чего, толкаясь в дверях, из палаты начали вываливаться в сени дородные боярские телеса. Лица у бояр были недовольные – игумен из Троицы не пожелал выслушать на думе боярские разумения.
Разговор князя с игуменом был долгим. Выйдя из палаты, они прошли на половину княгини. От застолья у нее Сергий отказался, сославшись на то, что на обратном пути ему еще необходимо побывать в Николином монастыре, да и в Мытищах неотложные дела. Князь начал было его уговаривать, но Сергий был непреклонен. А когда княгиня попросила его взять Василия с собой в обитель, на просьбу охотно откликнулся.
Приехав в Николо-Угрешский монастырь, Сергий, выйдя из повозки, в обитель не зашел, не благословя растерянного игумена, отошел с ним в сторону, после этой краткой беседы лицо у того стало мокрым.
Мытищи проехали под звонкий собачий лай без остановки. Отец Сергий продолжал молчать. Василий знал, что у него может внезапно измениться настроение, и надеялся, что его упорное молчание все же закончится.
Василий был уверен, что Сергий ответит на все его вопросы, ничего не скроет. Ведь убедил же он князя в том, что Василий, наследуя княжество, не будет чувствовать себя потерянным, взяв в руки власть князя. Не будет сомневаться от незнания, как подать голос своевластия. Князь, внимая слову Сергия, поверил, что любое зерно мысли, кинутое в молодой разум, в свое время даст росток мудрости.
Повозку потряхивало и мотало. Отфыркивались кони под всадниками княжеской сторожи. Сергий упрямо молчал и даже прикрывал веки, притворяясь дремлющим. Неожиданное громкое конское ржание заставило Сергия зябко пошевелить плечами. Открыв глаза, он потер руки и, взглянув на княжича, спросил:
– Видал ли ты, Васенька, в обители изографа Даниила Черного?
– Сам же водил меня в его келью глядеть его живописание.
– Молодец, что все хранишь в памяти. Завтра поутру навести его и погляди, как рукопишет образ Богородицы. Светла у Даниила искра Божьего одарения.
Сергий собрал на лбу морщины, что-то вспоминая, потом продолжал:
– Сие приключилось еще перед Куликовым чудом. Святитель Алексий тогда жив был. Вот в ту пору довелось мне повидать искру одарения в молодом разуме. Давно было сие, не ведаю, жив ли тот, в ком она ютилась. Не угасла ли в нем эта искра из-за ратей и смут на Руси? А ведь вся Русь, Васенька, в таких искрах одарения.
– О ком речь ведешь?
– Отроком он был в ту пору годами тебя постарше, а вот как звался, позабыл я, Васенька.
Синяя жилка на виске Сергия вдруг набухла, и старец, довольно улыбнувшись, воскликнул:
– А ведь вспомнил! Андреем он мне сказался. И еще помню, что русоволос и широколоб. Покойный митрополит тако же признал в нем искру одарения. Образ ему, в Византии писанный, поновить дозволил. Видел я тот образ, на нем Андрей написал очи Христа, коими прежде Спаситель не глядел на Святую Русь. Вот ведь как. Сотворит человек чудо озарения на иконе, а сам в тень отойдет, а то и вовсе с житьем расстанется.
– Так ты и не видал его больше?
– Нет. Велел я ему обучаться иконописанию в монастыре, но не прижился в нем Андрей, да и в мирской жизни след его утерялся. – Старец вздохнул и добавил: – Не позабудь навестить Даниила.
– Не позабуду. Как приеду, так и пойду.
– Нет. Ты сходи поутру, когда солнышко в окне у Даниила краски на иконе озаряет. Чуть не позабыл! Батюшка на тебя, Васенька, мне жалился. Будто стал ты норов с узды спускать. Сказывал, что ты на знатного боярина на думе прикрикнул.
– Согрешил. Не стерпел слушать, как одолеваемый спесью боярин зачал неумность казать, обеляя рязанского Олега за разорение Коломны.
– Не стерпел, говоришь? И вдругорядь не терпи боярскую неумность. Радует меня, что ты только по виду смиренным растешь, тихим на голос. Видать, понял, что смиренность не в любой час житья надобится. Только помни про боярскую злопамятность. Спиной реже к ним оборачивайся.
– О сем памятую. Бродя среди боярства, по сторонам в оба поглядываю. Досыта налюбовался, как оне кровь батюшке портят, а он и без того недужит.
– Не забывай, что у бояр волчья повадка. Всех грызут, только друг друга милуют. В том и сила боярская. Сие тоже помни. Пригодится, когда бремя Руси возьмешь на плечи.
– Отче, пошто рязанский Олег живет злобливостью?
– Злобливость, Васенька, не беда, она во всяком человеке водится. Беда в его княжеской подлости. Князь Олег в ней иной раз с головой тонет, но даст Бог, уймется.
– Давно пора его бранно унять. Мечом навек его зазнайство пришибить.
– Из-за Рязани и так немало крови пролито. Батюшка твой доверил мне свое желание, чтобы словом Церкви урезонил сего себялюбца неугомонного по сотворению смут.
– Поедешь в Рязань?
– Всенепременно, вот только с мыслями о сем соберусь. Господь и в сем меня не оставит.
Княжич после сказанного, склонившись, крепко прижался губами к холодной руке Сергия. Лицо Сергия разгладилось, ожило. Сергий воспринял порыв княжича как свидетельство его возмужания, как признак того, что Василий, приняв на себя княжение, не станет пугаться холеных боярских бород…
3
Ветер дует с реки. Нагоняет на Рязань табуны туч, сулящих ненастье. Из-за шелеста листвы в них в садах возле княжеского терема шумно. Новый каменный терем поставлен по приказу Олега – Тохтамыш после сожжения Москвы на обратном пути в Орду предал огню и Рязань.
В это утро раньше обычного князь Олег поднялся с постели. Встав, надел ноговицы, а на рубаху накинул кафтан с воротом из соболиного меха с длинным блестящим волосом. Прошедшая ночь выдалась для князя никудышная. От дум, ворошившихся в голове, он долго не мог заснуть, а когда заснул, был разбужен собачьим лаем. Побродив по опочивальне и успокоив гневность перед иконами, он снова лег, но ломота в ногах отогнала сон.
Лежа, князь раздумался об утренней тревожной вести из Москвы. Она про то, что московский князь Дмитрий собрал Боярскую думу, но по желанию отца Сергия беседовал с ним без бояр. Верный Олегу московский боярин намекал, что беседа касалась рязанского князя.
Любые беседы князя Дмитрия с боярами об упорном нежелании Олега подписать докончальную грамоту с Москвой рязанского властелина не беспокоили. Олег медлил по двум причинам. Во-первых, он жалел, что пошел с Москвой на замирение, когда его рати потеснили в Коломне рати Москвы, а во-вторых, помнил строгий наказ Тохтамыша, не мириться с Москвой без разрешения на то Орды. Князь понимал, что неповиновение ханскому наказу может обернуться для княжества новой бедой.
Весть о беседе Дмитрия с отцом Сергием заставила Олега встревожиться. Олег знал власть монаха над людским бытьем Руси, ведь именно он благословил Дмитрия на победу над татарами. Черная Русь, ее лапотная защита государства, почитала одоление Мамая за чудо, сотворенное Богом по молитвам отца Сергия Радонежского. Знал Олег и о том, что Сергий властью Церкви способен своим словом поднять Русь против Рязани. Тогда в одночасье рухнет основная цель жизни Олега, возмечтавшего подмять под свою руку Московское княжество и стать великим князем.
Олег хранил в памяти все попытки уничтожения власти Дмитрия, вступал против него в тайные сговоры с Ордой, с Литвой, с удельными князьями, с боярами в самой Москве, но удача была не на его стороне. Последний сговор с московскими боярами закончился нападением на Коломну. Олег надеялся поднять смуту в Москве против Дмитрия, но и эта попытка взять власть была неудачной. Даже старший сын Олега пошел против отцовской воли, выглядев себе суженую в семье самого князя Дмитрия. Олег в этом поступке усмотрел худое для себя знамение, резко беседовал с сыном, но натолкнулся на его непреклонное нежелание отказаться от сватовства. Княгиня Ефросиния оказалась на стороне сына.
Князь открыл окно, кинул взгляд на простор реки, на тучи, ползшие по небу, отвернувшись, заметил на аналое из орехового дерева раскрытую книгу в красном сафьяновом переплете. Она называлась «Шестоднев» и представляла собой перевод греческого «Эскамерона», писанного в Царьграде Георгием Писидой.[13] В Москве ее переводчиком был дьяк митрополита Киприяна Дмитрий Зограф, назвавший свой перевод вторым наименованием – «Премудрого Георгия похвала к Богу о сотворении всея твари». Перевод был сделан только в прошлом, 1385 году, а список с него прислан Олегу, как одарение, все тем же дружком, московским боярином. Олег читал «Шестоднев» медленно. Замысловатость слога заставляла прерывать чтение и задумываться, а иные страницы перечитывать, чтобы запомнить написанное. Князь вновь повернулся к окну, долго смотрел, как по Оке под парусами плыли, зарываясь в бурунах, струги. Вновь подумал об отце Сергии, утешая себя тем, что монах вряд ли согласится помочь Москве замириться с Рязанью. Сам митрополит не уважил просьбу Дмитрия и отказался быть миротворцем. Киприан правильно рассудил, зная, что Олег ему не подчинится и перед Церковью гордыню не надломит. Олег вспомнил о боярине Нюхтине, пожалев, что нет возле него верного друга и советника, которого удушили в Орде подосланные ханом злодеи. Пострадал боярин за то, что утаил малую толику золота из рязанской дани Орде. Олег, сокрушаясь, подумал, что Нюхтин обязательно бы разыскал путь к тайне беседы Дмитрия с монахом. У Нюхтина по всей Руси были уши. Без его успокоения и советов князю хлопотно, а порой даже тревожно.
