Валентин Рыбин - Государи и кочевники
— Вот к чему привело его жалкое поклонение урусам, — внушал сидящим сердар. — Как только они поняли, что Кият целиком на их стороне, к тому же и просится к ним в подданство, они сразу стали нами распоряжаться, будто своим скотом. Отдали каджарам наш Гурген и всю речку Кара-Су, помогли шаху поставить на колени гургенских ханов…
— В Аркач надо ехать, — в какой уж раз предложил Якши-Мамед. — Надо посмотреть, как живут племена ахал и тёке. Надо соединяться с ними!
Якши-Мамед заговорил о том, что товары русские можно с собой прихватить, а оттуда тоже кое-что необходимое привезти. И в этот момент по аулу разнеслось пронзительное ржанье коня и быстрый топот копыт. Судя по всему, проехал одинокий всадник, но все джигиты выбежали взглянуть: кто такой. Возвратившись, джигиты, вылупив от удивления глаза, наперебой сообщили:
— Конь убитого Сазака вернулся!
— Весь в пене прискакал!
— От каджаров вырвался. Видно, из самого Тегерана бежал.
Махтумкули, Якши-Мамед и все остальные быстро поднялись с ковра и направились к камышовой чатме Сазака, погибшего два года назад в сражении с каджарами. На месте этой чатмы когда-то стояла хорошая кибитка, а теперь одинокая старушка — мать Сазака — смастерила из камыша чатму и доживала в ней своё последнее, отмеренное аллахом. Когда мужчины приблизились, то увидели: бедная Бике-эдже стоит на коленях, плачет, обхватив передние ноги скакуна, а он касается мордой её седой головы — и у коня из глаз текут слёзы. Заметив людей, старуха заплакала ещё сильнее:
— О, Сазак-джан, душа моя, сыночек мой ненаглядный! О, Сазак-джан! Вот и седло его! — Она поднялась на ноги и прижалась к ковровой попоне. — Вы посмотрите, люди, сколько прошло с тех пор, а конь верен моему Сазаку, домой вернулся. О аллах, хвала тебе, творцу миров, пощадил и пожалел беззащитную женщину!
Старушка плакала, но в её плаче не было мучительной боли, скорее в голосе угадывались нотки утешения: нет, мол, больше сына, но пришёл его верный друг, Алмаз, и он будет живым напоминанием о сыне. Поэтому джигиты не стали утешать старуху. Кто-то сказал, чтобы замолчала эдже. И все с недоумением стали гадать: откуда взялся скакун. Ведь не мог же он прибежать из тегеранской или астрабадской конюшни! Дорогу домой не нашёл бы. Да и люди бы давно его поймали или волки съели.
— Надо съездить на Атрек, в камыши, — предложил Овезли. — Там все наши йигиты, может они что-то видели.
Несколько молодцев тотчас вызвались «слетать» к реке, сели на лошадей и подались на восток. Участок, где рубили камыши, был примерно в фарсахе от селения. Посланцы уже приближались к этому месту, когда увидели своих, гасанкулийских парней. Те ехали навстречу, оглядываясь и грозя кому-то саблями.
— Это Мамед, сын сердара, второй — Якшимамедовский пострелёнок, а третьего что-то не угадал, — сказал, остановив коня, Овезли.
Увидев своих, подростки пришпорили коней и, едва подъехали, девятилетний Адына сказал, словно выпалил из хирлы:
— Там хивинцы! Одного мы убили. Мамед его из пистолета подстрелил, а конь убежал. Эх, поймать бы! Хороший скакун!
— Постой, постой, малыш, — перебил его Овезли и обратился к сыну сердара: — Мамед-джан, о каких хивинцах он говорит? То, что конь в аул прибежал, — это правда. Но неужели вы вступили в схватку с хивинцами?
Костлявый, горбоносый, как и отец, и надменный с виду Мамед усмехнулся:
— Мы не вступали в схватку. Их было человек десять, они ехали прямо к камышам, и нам ничего не оставалось делать, как отогнать их. Я выстрелил и убил одного. Остальные ускакали. А потом опять сунулись к нам. Тут мы решили, что пора уходить.
— Да, наделали вы беды, Мамед-джан, — проговорил Овезли. — Если это хивинцы — они теперь не отстанут. За одного убитого десятерых возьмут.
— Ничего не сделают, — отозвался Мамед. — Их немного.
— Ладно, давайте-ка быстрее в аул, а мы съездим туда, посмотрим.
Мальчишки поскакали в селение, а Овезли с джигитами, въехав в прибрежные заросли, скрытно, чтобы не заметили издали, двинулись дальше. Хивинцев они уяидели внезапно. Только миновали небольшую излуг 194 чину и сразу, словно выросли из-под земли, палатки — возле них люди, кони, верблюды. Овезли затаился в камышах и стал наблюдать. То, что это были хивинцы, — не вызывало никаких сомнений: жёлтые лисьи треухи торчали на их головах. Что они собирались делать, остановившись здесь, джигиты пока не могли понять. Но когда со стороны Гургена показалась одна, потом другая отара овец и множество верблюдов, ат-рекские джигиты догадались: хивинцы были в походе, напали на каджаров и отбили у них скот. Теперь они поднимутся по Атреку к Чату, а затем по Сум-барскому ущелью выйдут к Кизыл-Арвату. Конечно, сворачивать к морю, чтобы наказать гасанкулийцев за убийство одного человека, не было для них смысла. И всё же несколько всадников разъехались по равнине, как волки; видимо, искали убежавшего скакуна. Овезли решил ждать, что будет дальше.
Отары со стороны Гургена тем временем достигли стоянки, и хивинские воины, ловко орудуя длинноствольными ружьями, согнали их в кучу. Следом за отарами приблизилось к стану ещё не менее сотни всадников. Эти были в чёрных тельпеках. Овезли сразу догадался: текинцы. Их предводитель на белом скакуне и другой — в лисьей шапке — отъехали от палаток и стали смотреть в сторону Каспия. Машинально и Овезли повернул туда голову и увидел два русских парусника. Теперь ему стало понятно, почему хивинцы не идут вниз по Атреку, чтобы напасть на иомудов. Русские паруса придали атрекским джигитам смелости.
— Овезли-джан, — сказал один из джигитов, — давай спросим, чего они хотят? Если только коня, то вернём им его, чтобы не подвергать опасности весь аул. Если они нацелились, то ночью всё равно нападут.
— Ты прав, джигит, — согласился Овезли. — Могут напасть. Но я думаю: не в коне дело. У них столько всего награбленного!
Не раздумывая больше, джигиты выехали на равнину, и Овезли, сняв тельпек, принялся размахивать им. Хивинцы заметили. По неписаному правилу, пересчитав издали — сколько всего атрекцев, хивинцы выслали столько же своих для встречи. Этот благоразумный шаг с их стороны говорил о том, что они 7* 195 направляются с миром и никого не собираются обижать. Приблизившись, хивинцы остановились в небольшом отдалении.
— Кто такие? Откуда и куда путь держите? — спросил Овезли.
— Непобедимое войско «льва пустыни», Аллакули-хана, разгромив каджаров, возвращается в благородную Хиву! — последовал гордый ответ.
— Кто командует вами?
— Наш юзбаши — Мяти-Тедженец, о его храбрости бахши поют дестаны. Вы тоже должны знать его!
— Да, мы слышали о нём, — сказал Овезли. — Каковы его намерения?
— Мяти-Тедженец хотел бы встретиться с сердаром Махтумкули. Если ваш сердар пожелает его увидеть, пусть приедет.
— Передайте юзбаши, что он не далее как к вечеру получит ответ!
Атрекцы развернули коней и поскакали в селение. Там уже начиналась суматоха. Узнав о хивинцах, жители подхватывали малолетних детишек, домашний скарб и бежали к Чагылской косе, чтобы сесть в кир-жимы. Сердар и Якши-Мамед не то чтобы растерялись, но отчаяние охватило их.
— Аллах пигамбар, неужели опять придётся скрестить сабли?! — возмущался Махтумкули-хан.
— Да, сердар, это совсем некстати, — уныло соглашался Якши-Мамед. — Ещё от прошлой битвы, можно сказать, не пришли в себя, а тут опять…
Все джигиты и их предводители — человек четыреста, не меньше — уже сели на коней, и тут подоспел Овезли.
— Сердар, не горячись! — выкрикнул он радостно. — С миром они к нам. Войной не грозят. Это текинский юзбаши Мяти-Тедженец приехал. От каджаров возвращается, и к нам по пути заглянул. Говорит: «Хочу видеть Махтумкули-сердара».
— Тедженец, говоришь? — повеселел Махтумкули-хан. — Вот, значит, кого к нам занесло! Как же, знаком он мне. Мы с ним лет шесть назад, когда каджары на Серахс напали, вместе их отбивали и гнали до самого Тегерана. Вот и Якши, наверное, помнит Тедженца!
— А как же, сердар! — довольно отозвался Якши-Мамед. — Мы с ним в одном шатре ночевали. Это тот, который всего Фраги на память знает!
Видя, что предводители повеселели и говорят о хивинском юзбаши словно о родном брате, джигиты тоже начали шутить и смеяться. Напряжение отступило, дав место беспечности.
— Тогда съездим к ним, — сказал Махтумкули-сердар и, повернув коня, выехал на дорогу.
Выстроившись по четыре в ряд, конники рысцой направились к лагерю Мяти-Тедженца. Овезли ехал рядом с сердаром, указывал дорогу. Вскоре завиднелся походный стан хивинцев. Ничего там не изменилось: виднелись три юрты, кони, верблюды, овцы, суетились люди. К тому же в пяти-шести местах дымились мангалы: видимо, повара варили для воинов ярму[18] с бараниной.
