Татьяна Александрова - День рождения Лукана
– Ой, подожди, дай передохнуть! – взмолилась Полла, потирая ноющее запястье.
– Ну ладно, закончим на сегодня, – махнул рукой Лукан. – Знаешь, о чем я думаю?
– О чем?
– О том, как лучше спрятать «Фарсалию». Какое место будет более надежным.
– А что, ты думаешь, у нас ее могут искать?
– Все может быть…
– Тебе грозит опасность? – встрепенулась она.
Он ничего не ответил.
Среди ночи их разбудил настойчивый стук в ворота, крики слуг, незнакомые мужские голоса, звучащие как приказ. Тяжелые шаги затопали по дому, пришельцы чуть было не ворвались в спальню, но Полла закричала так, как будто с нее сдирали кожу. Лукану дали время на сборы «как в военном лагере», потом грубо скрутили ему за спиной руки и потащили прочь от бьющейся в рыданиях Поллы.
В последующие дни ей самой казалось, что «Фарсалия» начинает сбываться в ее жизни. В ней оживала Корнелия, расставшаяся с Помпеем перед роковой битвой и увезенная на Лесбос:
Пала несчастная ниц: ее подняли руки родные
И отнесли на берег морской, где она распростерлась,
Пальцами впившись в песок, – и с трудом на корабль ее взяли,
С меньшим страданьем она покидала Гесперии гавань,
Родину, в день, когда Цезарь теснил их жестоким оружьем.
Бросив вождя, ты уходишь одна, его спутница жизни,
Ты от Помпея бежишь! Какая бессонная полночь
Ныне явилась тебе! – На ложе холодном вдовицы
Ей непривычен покой, и мужняя грудь не согреет
Груди нагие ее; как часто, овеяна дремой,
Сонной рукою она обнимала ложе пустое,
Мужа искала в ночи, о бегстве своем позабывши!
Ибо, хоть сердце ее молчаливое пламя сжигало, —
Ложе во всю ширину не смела занять она телом,
Но половина его пустой оставалась. Помпея
Страшно ей было терять; но готовили худшее боги!
Час роковой наступал, возвращавший несчастной Помпея…
Хуже всего было неведение. К кому обратиться с вопросом о судьбе мужа, Полла не знала. Они и раньше жили уединенно, но теперь она чувствовала, что без Лукана от их дома шарахаются, точно от жилища прокаженного. Если раньше с утра в их атрии толпились неизбежные клиенты, чья суетливость и навязчивость порой раздражали Лукана и вызывали досаду у Поллы, жалевшей мужа, которому приходилось тратить на них свое время, то теперь утренняя гробовая тишина доводила ее до отчаяния. Клиенты не явились в первый же день после того ночного вторжения преторианцев в их дом, словно каким-то песьим нюхом учуяв беду.
Полла разослала доверенных слуг по Городу, чтобы те послушали, что говорят люди. Направила письма, в самых сдержанных и осторожных выражениях, своей матери, а также свекрови и свекру. Аргентария Старшая в ответном письме просила ее хранить мужество, но, если можно, пока больше не тревожить ее вопросами, потому что она все равно ничего не знает. Полла поняла: мать боялась за судьбу своего мужа и сыновей. Ацилия ответила, что ей, Полле, должно быть лучше известно о делах мужа, потому как после женитьбы на ней Лукан почти перестал видеться с матерью, и она понятия не имеет о том, во что он ввязался. Мела не ответил ничего.
Вернувшиеся из Города слуги рассказывали, что повсюду расставлены караулы, и народ шепчется, что раскрыт большой заговор, целью которого было убийство принцепса. Имя Лукана звучало не раз. Кроме него произносились также имена сенаторов Кальпурния Пизона, Плавтия Латерана, Флавия Сцевина и ряда других – Полла раньше слышала их, но не в связи с заговором. Называли еще каких-то всадников, которых она не знала совсем. Говорили о меретрике Эпихариде, умершей под пытками.
И вновь Полла чувствовала себя Корнелией. Ей теперь нередко думалось, что Лукан, провидя исход, заранее описал все, что она сама будет переживать:
К берегу Лесбоса он, к свидетелю тайному скорби,
Парус направить велит; Корнелия, ты там скрывалась,
Большей печали полна, чем если б Эмафии поле
Было приютом твоим. Заботу предчувствия множат
Грозную; трепетный страх тревожит твои сновиденья;
Мраком владеет ночным Фессалия; каждое утро
Ты на прибрежье бежишь, на обрывистый камень утеса,
И, наблюдая простор, корабля, подходящего с моря,
Первая видишь вдали волною колеблемый парус, —
Но никогда не дерзнешь спросить об участи мужа.
Вон и ладья, что в гавань твою обращает ветрило,
Груз неизвестный неся: то мчится ужас последний —
Вестник печальной войны, глашатай новости мрачной,
Твой побежденный супруг…
Вместо моря вокруг бушевало весеннее цветение. Стояла лучшая пора года. Но Полла не замечала расцветающей вокруг нее красоты. Для нее это была та же безжизненная соленая пустыня, а мозаичный порог ее дома казался обрывистым одиноким утесом.
Сны ее были темны и тревожны. Ей грезились то кровавые сцены «Фарсалии», то Лукан, изможденный, истерзанный пытками, просивший о помощи, то она сама, бегущая по лугу в одежде невесты, с развевающейся пламенной фатой…
Из дому она отлучалась только несколько раз – в храмы богов, уже восстановленные и блистающие прежним блеском. Побывала в храме Весты, избавившей Лукана от сомнительного путешествия в Египет, в храме Юноны, в которой видела свою покровительницу, в храме Диоскуров, спасающих от кораблекрушения. В каждом из них она оставила драгоценные обетные дары за спасение мужа. Все это были дорогие украшения, которые он каждый год дарил ей на Матроналии: ожерелья, серьги, браслеты с жемчугом, аметистами, рубинами. В душе она готова была даже на коленях проползти по Марсову полю к храму Исиды, что, как она слышала от многих, бывало действенно в отвращении бедствий, и ее останавливала только мысль о том, что сам Лукан не одобрил бы такого поступка. Приближенные служанки не раз предлагали ей обратиться к знающей гадалке, или составить гороскоп у халдейского мудреца, или же провести ночь в храме Фавна на островке, в надежде на откровение во сне, но она всякий раз отказывалась в вещем предчувствии того, что правда – если это будет правда – ее не обрадует, а ложное утешение не успокоит, и продолжала цепляться за надежду на чудо, как утопающий цепляется за соломинку.
Но вскоре эта надежда была сокрушена в прах. Глашатаем мрачной новости стал для нее Фабий Роман, однажды появившийся на пороге ее дома. Идя ему навстречу, Полла почувствовала, что у нее подгибаются ноги, и всей тяжестью исхудавшего от переживаний тела оперлась на руку служанки.
Фабий прочитал в ее глазах безмолвный вопрос.
– Он пока еще жив, – сказал он вместо приветствия. – Но у меня плохие вести. Ты бы села, госпожа Полла!
Им поставили кресла, она села сама и, еле шевеля пересохшими губами, предложила сесть гостю.
– Помилования ему не будет, – продолжал тот, придвигаясь к ней поближе. – Речь идет только о том, какой род смерти изберет для него принцепс. Позволение вернуться домой и вскрыть жилы будет милостью. В противном случае его ждет позорная казнь. Сенека и Галлион умерли вчера. Им обоим была оказана та милость, о которой я сказал. Еще, прошу тебя, учти: Паулина пыталась покончить с собой вместе с мужем, но ей не позволили это сделать. Успели перевязать руки, когда она была уже без сознания. Она жива, хотя потеряла много крови, и неизвестно, выживет ли, но, если и умрет, смерть ее будет куда более мучительна. Имей также в виду, что некоторым осужденным не дали даже времени попрощаться с родными. Я говорю это, чтобы ты ко всему была готова и воздержалась от неразумных поступков. Еще знай. Твой муж давал мне много денег в долг. Они твои. Сможешь взять их у меня, когда понадобятся. Сейчас ты не испытываешь нужды, но неизвестно, как повернется судьба. А пока пусть будут у меня. Так сохраннее.
Она посмотрела на него и беззвучно кивнула.
– Я не буду долее мучить тебя, – сказал он, поднимаясь. – Да помогут тебе боги!
После этой вести Полла поняла, что в ней что-то изменилось. Трепет ушел. Она вдруг почувствовала, что мысли ее прояснились. Правда, странным было чувство, что из ее груди вынули сердце, но это не мешало ей думать. Прежде всего, она спохватилась, что до сих пор так и не позаботилась о том, чтобы надежно укрыть «Фарсалию». После некоторых сомнений и колебаний она решила, что книги труднее всего бывает найти среди книг, и едва ли непроницаемые преторианцы во главе с каким-нибудь трибуном или центурионом будут внимательно пролистывать все их обширное книжное собрание. Взяв ларец со свитками из спальни, она перенесла его в библиотеку. Здесь она отыскала подходящие по размеру книги, обязательно латинские и поэтические, и распотрошила их. «Простите, милые поэты!» – думала она, совершая то, что всегда считала кощунством. К свиткам «Фарсалии» были прикреплены чужие пергаменные обложки и к ним приклеены чужие индексы с указанием автора. Оставшиеся без обложек книги она присовокупила к другим подобным, а свитки переодетой «Фарсалии» разложила по разным полкам, отметив в своей записной книжке, что где находится, чтобы не забыть самой.
