Вальтер Скотт - Карл Смелый
— Ты ошибаешься, потому что ты никогда не видал людей, близких к смерти!
— Не видал? — сказал Килиан. — А разве я не был в пяти больших сражениях, не считая множества мелких драк и стычек?
— Это еще не доказывает храбрости. Всякий будет сражаться, если его поставить лицом к лицу с врагом. Самая дрянная собачонка и сидящий на навозе петух сделают то же. Но тот истинно храбр и благороден, кто может смотреть на эшафот и на плаху, на священника, читающего ему отходную, и на палача, меч которого уже готов сразить его во цвете жизни, как на вещи самые обыкновенные, и таков человек, стоящий теперь перед нами.
— Справедливо… — отвечал Килиан, — но этот человек не имеет у себя перед глазами таких страшных приготовлений, он только видит нашего знаменитого повелителя, Арчибальда фон Гагенбаха.
— А тот, кто видит Гагенбаха, если он сколько-нибудь рассудителен и прозорлив, разве не видит за его спиной палача и меча? Уж, конечно, этот пленник, — продолжал Франциск, — очень хорошо это чувствует, и спокойствие, обнаруживаемое им вопреки такому убеждению, доказывает, что он благородного происхождения. Если это не так, то пусть я никогда не буду дворянином.
— Кажется, что наш начальник на этот раз хочет изменить самому себе, — возразил Килиан, — он смотрит на него с улыбкой.
— Если это случится, то ты никогда не верь мне, — сказал человек в красном платье, — в глазах Гагенбаха я вижу нечто, предвещающее кровь, это так же верно, как и то, что созвездие Собаки предвещает чуму.
Между тем, как эти слуги Гагенбаха таким образом разговаривали между собой в сторонке, господин их старался запутать пленников хитрым допросом относительно дел их в Швейцарии, связей с Бидерманом и причины их поездки в Бургундию, на что Филипсон отвечал ясным и удовлетворительным образом, исключая последней статьи. Он говорил, что отправлялся в Бургундию по своим торговым делам, товары его были в распоряжении коменданта крепости, который мог удержать их все или часть из них, смотря по тому, насколько дозволит ему это ответственность перед его государем. Но дело его с герцогом Бургундским было тайное, относительно некоторых особенных статей торговли, в чем участвовали вместе с ним и другие люди. — Одному только герцогу, — прибавил он с твердостью, — могу я сообщить это дело, и кто поступит дурно со мной или с моим сыном, тот неизбежно навлечет на себя гнев герцога.
Гагенбах был смущен твердостью пленника и несколько раз советовался с бутылкой, своим неизменным оракулом в затруднительных случаях. Филипсон беспрекословно вручил ему список всех своих товаров, которые имели в себе нечто столь привлекательное, что Гагенбах буквально пожирал их глазами. Пробыв несколько времени в глубоком размышлении, он поднял голову и произнес следующее:
— Вам должно быть известно, господин купец, что по воле герцога никакие швейцарские товары не провозятся через его владения; между тем как по собственному вашему признанию, вы провели несколько времени в этой земле и сопутствовали людям, называющим себя швейцарскими депутатами, поэтому я имею причины думать, что эти драгоценные товары скорее принадлежат им, чем такому бедному человеку, каким вы кажетесь, и если бы я согласился на денежное удовлетворение, то триста золотых монет не были бы слишком большой пеней за ваш дерзкий поступок; после чего вы можете отправляться с вашими остальными товарами куда вам угодно, только не в Бургундию.
— Но именно в Бургундию и к самому герцогу я должен ехать, — сказал англичанин. — Если я не попаду туда, то путешествие мое бесполезно, и герцог, конечно, прогневается на тех, которые бы меня задержали. Я должен сказать вашей светлости, что государь ваш уже извещен о моем путешествии и, вероятно, прикажет строго расследовать, где и кем я был остановлен.
Гагенбах молчал, приискивая средства, как бы удовлетворить свое корыстолюбие, не подвергая себя опасности. Подумав минут пять, он вновь обратился к своему пленнику.
— Ты очень решительно рассказываешь свою историю, любезный друг, но я тем не менее должен держаться данного мне приказания не пропускать из Швейцарии товаров. Что, если я возьму под стражу лошака и багаж твой?
— Я не могу сопротивляться вашей воле; делайте, что вам угодно. В таком случае, я паду к подножию герцогского престола и отдам ему отчет в моей миссии.
— Да, — отвечал Гагенбах, — и вместе с тем принесешь герцогу жалобу на ла-феретского коменданта в том, что он слишком строго исполняет его повеления.
— Клянусь жизнью и моим честным словом, — отвечал англичанин, что я не буду жаловаться… оставьте только мне мои наличные деньги, без чего мне бы трудно было доехать ко двору герцога, и я так же мало буду думать об этих вещах и товарах, как олень о потерянных им в прошлом году рогах.
Арчибальд Гагенбах сомнительно покачал головой:
— Людям, находящимся в таком положении, как ты, — сказал он, — нельзя верить, и неблагоразумно было бы на них полагаться. В чем состоят те товары, которые ты должен вручить самому герцогу?
— Они под печатью, — отвечал англичанин.
— И, верно, дорого стоят?
— Не могу этого сказать, — отвечал Филипсон, — знаю только, что герцог очень высоко их ценит. Но вашей светлости известно, что государи часто платят большие деньги за безделки.
— При тебе ли они? Но берегись, давая мне ответ. Взгляни на окружающие тебя орудия, которые могут даже немого заставить говорить, и не забудь, что я имею власть употребить их против тебя.
— А я буду иметь твердость перенести все муки, — отвечал Филипсон с тем же самым непоколебимым хладнокровием, которое он сохранил в продолжение целого разговора.
— Вспомни также, — продолжал Гагенбах, — что я могу велеть обыскать тебя, равно как твои сундуки и тюки.
— Я отлично понимаю, что я совершенно в твоей власти, — сказал Филипсон, — и чтобы не дать тебе никакого предлога к оправданию насилия против беззащитного путешественника, скажу тебе, что герцогский сверток у меня на груди под подкладкой.
— Вынь его, — отвечал губернатор.
— Руки мои связаны веревками и честью, — сказал англичанин.
— Вырви у него сверток, Килиан, и посмотрим, что это за драгоценность.
— Ах! Если бы я был в состоянии сопротивляться, — вскричал Филипсон, — то вы бы скорее вырвали у меня сердце. Но я прошу всех присутствующих быть свидетелями, что печать на свертке цела и не повреждена в ту минуту, как его у меня насильно отнимают.
Говоря это, он обратился к стоящим тут солдатам, о присутствии которых Арчибальд совершенно забыл.
— Ах ты, собака! — вскричал комендант, вполне отдавшись овладевшему им гневу. — Ты хочешь взбунтовать против меня моих подчиненных. Килиан, выведи отсюда солдат!
Сказав это, он торопливо спрятал себе под платье небольшой, тщательно запечатанный сверток, который Килиан вынул у купца из кармана. Солдаты вышли вон, но медленными шагами и оглядываясь назад, подобно детям, которых уводят от какого-нибудь интересного зрелища раньше его окончания.
— Ну, приятель, — начал опять Гагенбах, — теперь нас здесь поменьше. Хочешь ли ты быть со мной откровенным и сказать мне, что заключается в этом свертке и от кого он?
— Если бы весь ваш гарнизон собрался в эту комнату, то и тогда я бы мог отвечать только то же, что и прежде. Что заключается в этом свертке, я сам точно не знаю, а особу, его посылающую, я решился не называть.
— Может быть, сын твой, — сказал губернатор, — будет сговорчивее?
— Он не в состоянии сказать того, чего он сам не знает, — отвечал купец.
— Пытка, может быть, развяжет вам обоим языки, и мы начнем с этого молодого удальца; многие сдавались, видя выламываемые члены детей своих, между тем как сами они терпеливо перенесли бы все муки над своим старым телом.
— Вы можете сделать опыт, — сказал Артур, — и Бог даст мне силы перенести его…
— А мне твердость, чтобы быть свидетелем, — прибавил отец.
Между тем, Гагенбах вертел в руках небольшой сверток, досадуя, что восковая печать на тонкой тафтяной оболочке, обтянутой вокруг шелковой нитью, мешала жадным его глазам видеть сокровище, которое, как он догадывался, несомненно заключалось в свертке. Наконец он велел опять кликнуть солдат и отдал им пленников, приказав посадить их в надежную тюрьму порознь и присматривать, в особенности за отцом, как можно строже.
— Будьте все свидетелями, — вскричал Филипсон, несмотря на угрожающие знаки Гагенбаха, — что ваш начальник отнял у меня сверток, назначенный его повелителю и государю, герцогу Бургундскому.
У Гагенбаха от бешенства показалась изо рта пена.
— Разве я не должен был отобрать его? — воскликнул он, задыхаясь от ярости. — Разве не может скрываться какой-нибудь умысел на жизнь нашего всемилостивейшего государя в этом подозрительном свертке, найденном у человека еще более того подозрительного? Разве мы не слыхали о ядах, действующих через одно только обоняние? И должны ли мы, охраняющие, так сказать, вход во владения его величества герцога Бургундского, пропускать тех, которые могут лишить Европу славы ее рыцарства, Бургундию государя, а Фландрию отца? Нет! Солдаты! Ведите этих нечестивцев, заключите их в самую глубокую тюрьму, посадите их врозь и под самую крепкую стражу. Этот вероломный заговор составлен заодно с Берном и Золотурном!
