Исай Калашников - Последнее отступление
— Тютелькин, али забыли?
— Забыл, Кузьма, не обессудь, — он поставил птичку и против Кузиной фамилии, а потом и против Артемкиной. Бросил карандаш на стол, откинулся на спинку стула.
— Разговор с вами серьезный поведу. Проситесь в Красную гвардию — хорошо. Сознательность, стало быть, имеется. А принимать ли вас, вот где штука! Вы же еще зелень необстрелянная. А Красная гвардия что такое? Красная гвардия — железная защитница пролетарий всех стран. В ее ряды мы берем только проверенных бойцов.
Артемка понял, что их не примут. Он подошел ближе к столу.
— Товарищ начальник, а как нам быть?
— А ты имей терпение дослушать. Между прочим, красногвардейцу без терпения никак нельзя. Понятное дело, что ни с того ни с сего мы вас в нашу рабоче-крестьянскую гвардию не возьмем. Проверочку вам произведем, все пятнышки выявим. Испробуем, как железо — на давление, на излом и на скручивание. Работайте пока на своих местах. Обучать вас будем. А поймете, что такое оружие в руках рабочего класса, будем посылать патрулями по городу. Вопросы имеются?
Вопрос имелся у Кузи.
— Мы с Артемом у Кобылина работаем, в типографии, — издалека начал он. — Купец, конечно дело, илимент несознательный, он может и не отпустить вечером, работать прикажет. Как тут быть?
— Товарищ Ленин по этому вопросу сказал коротко и ясно: трудовому человеку даешь восьмичасовой рабочий день! Заперечит купец — шлите его ко мне, я ему живо мозги вправлю.
— А оружие нам дадут? — спросил Артемка.
— Дадут. Не сразу, само собой.
— А если у меня, к примеру, свой наган будет?
— Кто сам оружие добудет — примем в первую очередь.
Ребята вышли в коридор и стали пробираться на улицу. Вдруг Артемке послышалось, что его окликнули. Он оглянулся. У окна, привалившись к стене, с самокруткой в зубах стоял Клим Перепелка.
Артем, расталкивая плечами людей, пробился к нему:
— Не видел тебя, дядя Клим. Тут накурили, хоть топор вешай. Кузя, не дожидайся меня, шагай домой.
— Не оправдывайся, вижу, что зазнался, — Клим стряхнул с цигарки пепел. — Батька твой тоже отшатнулся от меня. Загордился — куда там, голой рукой не бери.
— С чего он загордился? — недоуменно спросил Артемка.
— Не то, чтобы загордился, а отгородился от нас твой родитель, знать ничего не желает. На него какая надежда у нас с Павлом Сидоровичем была, а он залез в хозяйство и власть нашу Советскую не видит. Андивидуальный мужик он оказался.
— Какой? — не понял Артемка.
— Андивидуальный — это по-ученому. Слово такое, как я соображаю, болезнь обозначает. Заведется у человека в середке что-то навроде грыжи и ест его поедом. Слепнет человек: кроме своего дворишка, ничего не видит. Батя твой, кажись, подцепил эту болезнь.
— У него рана, — сказал Артемка, сдвинув брови.
Клим затянулся самосадом, сложив губы трубочкой, выпустил струю сизого дыма:
— «Ра-а-на»! Ты уж помалкивай… У кого их нету, ран-то? У одного на теле, у другого нутряная днем и ночью свербит.
Глаз у Клима, как стеклянная пуговица, неподвижный, холодный. У Артемки копилось чувство неприязни к нему. Осуждать людей проще всего. Клим на это и раньше мастером был. Но и отца хвалить не за что. Видно, все так же сторонкой топает…
— Павел Сидорович жив-здоров?
— У нас с ним дел по горло. Революцию закрепляем, уму-разуму народ учим, темноту из голов вышибаем. Учитель, считай, хромать перестал. Бегает по селу — дай бог молодому! Ну вот что, про свои дела после потолкуем. Я иду на заседание. Сейчас Серов говорить начнет. Пошли, послушаешь.
Серов был уже на трибуне. Артем сразу понял, что он говорит совсем не так, как говорил в депо. Здесь он не спорил, а вроде бы размышлял вслух.
— Нам в наследство досталось много трухлявого старья, много всяческого хлама. Совершенно непригодного хлама. Мы должны очистить землю от гнилых обломков и все возводить заново. Строить надо и прочно, и красиво…
Артемке представлялось, как сковыривают старые, истлевшие избенки, а на их мосте поднимают к небу сахарно-белые дома. И город становится таким, каким грезился ему, таким, какой он думал здесь найти.
— Строить новое труднее, чем разрушать старое. Нельзя думать, что если мы взяли власть в свои руки, то остальное приложится само собой. Строить надо всем, строить не покладая рук. Строить упорно и дерзновенно. Революция не в криках «ура», не в дроби барабанов, не в парадных маршах. Революция — это труд, повседневная, кропотливая работа.
Слова Серова звучали упреком ему, Артемке. Если бы председатель Совета вел разговор только с ним, он бы наверняка сказал так: «Эх ты, Артемка, приехал глазеть на красивый город, на демонстрации. А города-то и нет, его надо строить. Понимаешь, Артемка, строить, а не ходить по улицам, махать флагом. Строить надо, а не вздыхать о том, что нет его, настоящего города. Эх ты, Артемка…» Скажи ему так Серов — он бы не обиделся. Правильные слова…
Клим тоже призадумался. Он положил на колени прошитую суровыми нитками тетрадь, слюнявил химический карандаш и что-то записывал.
После заседания Клим остановился у входа.
— Где-то тут Дугар должен быть. С утра он ходил на постоялый, тебя разыскивал. Я ему говорю: один не найдешь, надо спросить Нинуху.
— Какую Нинуху?
— Павла Сидоровича дочку. С нами приехала за лекарством.
Артемка крякнул от досады.
— Что же ты сразу не сказал? — И побежал домой.
3Городских докторов и лекарств семейские не признавали. От внутренних болезней чаще всего лечились самогоном, наружные пользовала разными снадобьями и наговорами Мельничиха, баба неумная, лукавая. Нина ужаснулась, когда узнала, как она лечит.
Уля пригласила Нину к себе в гости. Взрослых дома не было, под столом играла в куклы Улина сестренка, на кровати стонал младший брат, мальчик лет четырех. Голубые, исстрадавшиеся глаза на худеньком, бледном лице казались огромными, тонкие руки бессильно лежали поверх овчинного одеяла.
— Что у тебя болит? — спросила Нина.
Мальчик чуть двинул рукой, показывая на правый бок.
— Привязалась какая-то немочь, замотала, — сказала Уля.
— Давай посмотрим… — Нина сняла одеяло, развернула холстину, обернутую вокруг тела, и в нос ей ударил гнилостный запах. Весь бок мальчика был обмазан чем-то темным, сырым.
— Это что такое? — испугалась Нина.
— Коровий навоз с огородной землей. Гниет у Мишатки бок. Мельничиха лечит.
— Давай скорее теплой воды!
Испуг Нины передался и Уле. Она побежала в куть, загремела посудой.
Пришла мать Ули, увидела такое самоуправство, страшно рассердилась на Нину. Не слушая ее брани, Нина чистой тряпочкой снимала с бока мальчика грязь. Вконец разозленная женщина схватила ее за руку, потащила к дверям.
— Чтоб твоего духу тут не было!
Нина уперлась:
— Никуда я не пойду!
— Ах ты антихристово семя! — Привычными к тяжелой работе руками женщина толкнула ее к дверям. Нина уцепилась за косяк, оглянулась, увидела огромные глаза мальчика и заплакала от бессилия, от жалости к ребенку.
Из-под стола на нее с любопытством моргала глазенками девочка.
— Ушиблась, что ли? — грубо, но уже без злобы спросила женщина.
— Конечно, ушиблась! — сказала Уля. — Какая ты, мама, сумасшедшая!
— Будешь сумасшедшей. Один он у нас, парень. С вас толку что, а он — кормилец.
Вытирая ладонью слезы, Нина сказала:
— Вы же его в могилу сведете!
— Не бреши!
— Зачем мне врать? Ну, зачем? Заражение крови получится, и все. Столько грязищи. Сами посмотрите.
Женщина склонилась над мальчонкой, погладила его по голове.
— Бедненький мой, голубочек маленький.
Нина подошла к ней.
— Я вас прошу, очень вас прошу, не подпускайте к ребенку эту глупую бабу!
— Иди, девка, иди… Не твоего ума дело.
— Мама, она в больших городах раненых лечила. Она знает, — поддержала Нину Уля.
— Что она может знать! В городах, кроме погани, ничего нет.
— Об одном прошу, смойте эту нечисть! Ну, пожалуйста! Очень прошу. В грязи зараза, как вы не поймете! — уговаривала Нина.
Но уговорить ее было невозможно. Нина пошла к отцу, попросила его послать кого-нибудь в волость за доктором.
Доктора привез Тимоха. Сопровождать его вместе с Ниной пошли Клим, Павел Сидорович, но на этот раз все обошлось без криков матери Ули. Мальчику стало настолько плохо, что и она и отец безропотно дали осмотреть ребенка. Они ни слова не возразили и тогда, когда доктор, сердитый старик с бородкой клинышком, велел им везти мальчика в волость. Но тут вступилась Нина, она взялась ухаживать за Мишаткой и все делать так, как скажет доктор.
Через неделю мальчику стало лучше. А еще через полмесяца он уже осторожно ходил по избе. Его мать, Анисья Федоровна, не знала, как и благодарить Нину.
