Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая
Радищев почти предугадал, что расчёт, руководимый доктором Мерком, толкнёт его ещё дальше: всё сделанное им в экспедиции, накопленные наблюдения, своё сочинение он сочтёт вполне правильным для себя внести вкладом не в русскую науку, а в науку той страны, где ему будет более выгодным это сделать.
Доктор Мерк так и поступил: сочинение его о жизни и быте чукчей было издано в Германии и вышло на родном Карлу Генриховичу немецком языке.
Проникнувшись полным расположением к Луке Воронину, Александр Николаевич доверил ему письма к друзьям, в которых откровенно написал о своих настроениях.
С художником Лукой Ворониным он распрощался сердечно, как с человеком большой и прямой души. Они хорошо поняли друг друга за короткие дни их знакомства и достойно оценили свою кратковременную тёплую встречу.
— Надеюсь на скорую встречу в столице, и верю в неё, — твёрдо и убеждённо сказал Лука Воронин и сердечно заключил: — Пребудь незыблем, Александр Николаевич, и дальше, яко камень среди бунтующих, но немощных валов, мой дорогой соотечественник, гражданин будущих времён.
Лука Воронин открыто улыбнулся и крепко пожал руку мужественного илимского невольника.
Так они расстались. Александру Николаевичу надолго запомнились глубокого смысла слова «рисовальщика птиц и зверей» — одного из достойных воспитанников Российской Академии художеств.
Глава пятая
ДРУГ НАРОДА
«Благодаря постоянным занятиям я избегаю скуки — жестокого врага счастливой жизни».
А. РадищевВ саду краснели гроздья рябины. Ей не повредил майский заморозок. Черёмуха стояла без ягод, и вид у неё был обиженный и недовольный. Черёмуховый цвет убит холодом. В огороде выросло всё, но у бобов и гороха стручки были тоненькие, плоские, а семена в них тощие и недоразвитые. Александр Николаевич знал: стручки появились на бобах и горохе после второго цветения и вызреть им не хватило летнего тепла.
Ботва картошки почернела от ранних заморозков, но клубни в тонкой, розоватой кожуре сохранялись и продолжали ещё развиваться. Радищев радовался, что картофель вырос, хотя и мелкий. Он сделал вывод: садить его надо не боясь ещё раньше, а бобы и горох позднее. Это был первый опыт, который он извлёк из своей практики. Значит, огородные занятия чему-то уже научили и наблюдения не пропали даром.
Молодая картошка не была ещё так вкусна, как поздней копки, окрепшая и ядрёная, но Александр Николаевич решил угостить своих илимских знакомых диковинным для них и неизвестным кушаньем — отварной и зажаренной с мясом картошкой.
Радищев посоветовался с Елизаветой Васильевной, и она поддержала его. Рубановская хорошо поняла, чего хотел достигнуть Александр Николаевич. Просто показать выращенный картофель жителям было ещё не убедительно. Угостить их вкусным блюдом из картофеля, а потом дать семена для посадки — куда лучше и вернее.
— Умно, — одобрила Рубановская, — а мы с Настасьей напечём ещё картофельных пирогов…
Они условились, что «званый обед» приурочат к дню рождения Александра Николаевича — 31 августа.
— Бражки сварить надо, — и увлечённая предложением Радищева больше, чем он сам, Елизавета Васильевна стала говорить ему, как надо лучше провести этот обед, чтобы он оставил у всех сильное впечатление.
День рождения Александра Николаевича приблизился незаметно. Больше всех были обеспокоены Рубановская и Настасья. Они наварили бражки, жарили и парили картошку с мясом, как того хотел Радищев, испекли на капустных листьях пироги.
Настоящую цель затеянного обеда в доме знали двое, остальные и не подозревали, ради чего всё это задумал Александр Николаевич с Елизаветой Васильевной. Настасья уже несколько раз спрашивала Рубановскую, кто же будет приглашён на обед, и подсказывала:
— Батюшку Аркадия с матушкой позвать бы надо, Агнию Фёдоровну, как-никак соседка.
Рубановская соглашалась с Настасьей, говорила ей, что так и посоветует Александру Николаевичу. Радищев лишь накануне сказал, что пригласит канцеляриста Хомутова с Аверкой и тех мужиков, что помогали ему на сенокосе, что не возражает позвать соседку Прейн и попа с попадьей, если так хочет Елизавета Васильевна.
— Не будет Батурки, — с сожалением проговорил Радищев, — ещё не возвратился с Тунгуски, как сказывали мне…
Первой пришла в дом Радищевых сгоравшая от нетерпения и любопытства разнаряженная, увешанная украшениями, сияющая и довольная собой Агния Фёдоровна. Муж её — Савелий Прейн находился в отъезде по торговым делам. Потом пожаловал низенького роста поп, чинно вышагивающий с пышной попадьей. Настасья торопливо вышла ему навстречу и, почтительно согнувшись, протянула сложенные в горсть руки.
— Во имя отца и сына и святого духа, — произнёс поп, взмахнув над головой Настасьи широченным рукавом рясы, и стал бодро подниматься на крыльцо.
Затем появился Кирилл Хомутов с Аверкой, гладко причёсанные, одетые в чистые рубахи. Последними, когда все садились к столу, пришли запоздавшие мужики — Евлампий и Никита.
Радищев заметил, как вся передёрнулась Агния Фёдоровна, удивлённо вскинула брови попадья, спрашивающе посмотрел на хозяев дома отец Аркадий.
— Паства церковная, батюшка, — отвечая на этот многозначительный взгляд попа, сказал Радищев и нарочито громко произнёс: — А-а, Евлампий, Никита, милости просим, — и пошутил, подходя к ним: — негоже запаздывать.
Евлампий и Никита, немного оробевшие при виде попа с попадьей, купчихи Прейн, сидевших за столом, заставленным множеством закусок, нерешительно потоптались под порогом и не знали, как им поступить дальше.
— Поздравляем тебя, барин, — оправившись, сказал Евлампий, снял шапку и в пояс поклонился Радищеву. За ним повторил поздравление Никита и добавил:
— Мы пойдём, барин, у нас дела…
— К столу, к столу, — настойчиво повторил Радищев.
— Вроде, барин, гусь свинье не товарищ, — сказал, осмелев, Евлампий.
— В моём доме все гости одинаково уважаемы, — строго заметил Александр Николаевич.
— Смелому горох хлебать, робкому щей не видать, — сказал Евлампий и подмигнул Никите.
Мужики прошли за хозяином к столу. Александр Николаевич усадил их рядом с собой на скамью, потеснив немного других гостей.
— В тесноте, да не в обиде, — сказал он и обратился к отцу Аркадию: — Начнём званый обед, батюшка?
— Воля-я доброго-о хозяина-а, — протянул, вставая, отец Аркадий. — Со днём рождения тебя, Александр Николаевич, с именинником вас, Елизавета Васильевна-а, — и, обращаясь ко всем сидящим за столом, молвил:
— Перекрестясь, приступим-ко братие со смирением ко принятию еды благочестивой…
Александр Николаевич стал сам разливать из жбана сладкую бражку по кружкам и, когда очередь дошла до отца Аркадия, тот прикрыл её крест на крест своими розовыми руками.
— Уста бражкой не оскверняю…
— В такой день, батюшка, — взмолился Александр Николаевич.
— Разве только по случаю твоего дня рождения согрешу единожды, — уступая просьбе хозяина, ответил отец Аркадий и, потирая волосы свои, смазанные лампадным маслом, улыбнулся Радищеву.
— Благодарю, батюшка…
Александр Николаевич поднял высоко кружку.
— Выпьемте за здоровье всех, — оживившись, сказал он, — и закусим картошкой — кушаньем доселе вам неизвестным…
— Картошкой? — хихикнула Агния Фёдоровна.
— Кушанье благопристойное, — сказал отец Аркадий, — едал его в своё время на Урале, а здесь не разводится по темноте и невежеству нашему…
Все выпили и стали пробовать расхваленную картошку.
— Испробуем, люди добрые, — сказал Евлампий, глядя, с каким аппетитом ест Степан, и сам побольше захватил ложкой из тарелки картошки, распространявшей вкусный и щекочущий в носу запах.
— Замечательно-о! — пробуя картофельный пирог, взвизгнула Агния Фёдоровна.
— Выросла значит? — многозначительно произнёс Кирилл Хомутов.
— Выросла, — смеясь, ответил Радищев.
— Не едал ещё такой диковинки, — похвалил от души Евлампий, налегая на жаренную с мясом картошку.
— Ладная еда, — поддержал Никита.
— Хороша-а! — не удержавшись, сказал и Аверка.
— Будет ли расти у других? — хитровато спросил Хомутов.
— Теперь будет расти, — утвердительно сказал Александр Николаевич.
— Благодарение богу, — приподняв бородку, молвил отец Аркадий, — на весну ссуди семян ведёрко-о, на церковной земле посадим…
— Много не дам, батюшка, а семенами для начала выручу.
— И нас с Аверкой не обидь, уважь, Александра Николаич, — попросил Кирилл Хомутов, не желавший отставать от попа и сознававший в душе свою вину перед Радищевым. Их давний разговор о посадке картофеля Хомутов принял за барскую забаву и самохвальство Александра Николаевича и сейчас сознался:
