Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга вторая
— Я прямо усталь, господин Радищев, — сказал он после продолжительной паузы. — Беседа наш есть важный разговор. Давайт мы отложить её до вечер…
Александр Николаевич улыбнулся.
— До вечера, так до вечера, — сказал он, — поговорить будет о чём…
— О, да, mein Herr! — произнёс Мерк уже на ходу. Наступило то полуденное время, в которое доктор, несмотря на его образ жизни путешественника, привык часок-другой поспать. Он сильно зевнул и, улыбаясь, добавил:
— Ich liebe, как сказайт бы русский, крепко повздремайт теперь…
— Отдохните, отдохните, — уже совсем дружелюбно заключил Радищев. — Сон лучшее лекарство, укрепляющее дух и тело человека…
Они вышли из сада и направились к дому.
8Под вечер Степан развёл дымокур на дворе, чтобы отогнать назойливых комаров, обжигающих тело укусами, как крапивой. На крыльце сидели Радищев и Воронин, оживлённо беседуя.
Доктор Мерк, крепко вздремнувший, не изменяя своей привычки, освежился по пояс прохладной водой и тоже вышел на крыльцо, полный желания продлить начатый в саду разговор. И хотя тон Радищева, казавшийся ему резковатым, обижал Карла Генриховича, но он считал, что поговорить с русским ссыльным для него не только интересно, но и даже важно. Возможно опасно, но всё же важно.
— О-о! Вы разговор уже начинайт, — как бы с неожиданным удивлением произнёс доктор Мерк, — guten Abend, — и присел на скамью рядом с Александром Николаевичем и художником.
— Вечер добрый — ответил Радищев и, адресуясь к Воронину, с увлечением продолжал:
— Спрашиваете, что следует понимать под народным характером?
Лука Воронин кивнул головой. Мерк поочерёдно взглянул на них, стараясь уловить и понять, о том ли они горячо говорили до его прихода.
— Россиянин, будучи рождён и воспитан в недрах своего отечества, — сказал Радищев, — обязан служить ему своими посильными трудами, любить его по врождённому чувствованию и почтению к древним великим добродетелям, украшавшим наших праотцов и прадедов…
— Сии добродетели и ныне осеняют многих наших соотечественников, — соглашаясь с Радищевым, вставил Воронин. — Я любил читать «Вифлиофику» Новикова. Какое чудесное сочинение! Николай Новиков научил ею многих, как надо пользоваться древними российскими добродетелями…
— Всякий век имеет достойных и отличных людей, — сказал Александр Николаевич, похвально отзываясь о рачителе просвещения россиян, — Николай Иванович в первой десятке таких людей…
— Николай Иванович, — подхватил Лука Воронин, — своими изданиями показал искусство влияния на умы, двигал вслед за собой общество и приучал мыслить людей…
— Семена и плоды зоркой мысли и полезных дел сами выказывают человека. Таков Николай Иванович! — с гордостью заключил Радищев.
Мерк при упоминании имени неизвестного ему Новикова сморщился и подумал: «Опять какой-то Новиков. Что он за человек, за какие такие дела его превозносят и ценят в России?»
— Твёрдые, настойчивые, упрямые сердца бывают всё же редко, — заметил Лука Воронин.
— Сегодня их ещё мало, будущая свободная Россия станет гордиться ими перед всем миром! Твёрдость, настойчивость — качества, сопутствующие россиян, сие черты их народного характера…
— Какой есть характер у россиян? — наконец уловив основную нить разговора Радищева с Ворониным, вставил доктор Мерк и, развивая свою мысль об ограниченности русских, которую он видел всюду, самоуверенно продолжал:
— Природа определиль россиян смириться по всем областям, занимайт клочками у разных народ разный обычай, чтобы из такой смесь составляйт новый, никакому народ не свойственный характер.
Радищев вскочил со скамьи и посмотрел на немца удивлёнными, полными обиды глазами.
— Как вы смеете так дерзко говорить, живя в России и кушая русский хлеб? — почти со злобой проговорил Александр Николаевич. — Доктор Мерк, кто дал вам право так неуважительно отзываться о россиянах? Вы клевещете на народ!
Доктор Мерк испуганно выпучил глаза.
— Ми говориль совершенно спокойна беседа…
— Не будь вы моим гостем, я указал бы такому человеку на порог, — и чувствуя, что излишне погорячился, спокойнее сказал:
— Вы, немцы, слишком самоуверенный народ, вы можете с похвалой отзываться лишь о немцах, где уж вам заметить достоинства россиян!
— Карл Генрихович упорно стоит на своём, — заметил Лука Воронин, — сколько раз я говорил ему, что иной русский разум куда превосходнее иноземного, так не соглашается, всё твердит своё…
— Упрямство и надменность — достояние немцев, — сказал Радищев, — сие в их характере порождено вековой междоусобицей, вечными интригами, кляузами, ссорой герцогства с герцогством, курфюрста с курфюрстом…
Мерк только поморщился.
— Данная версий есть неправильный взгляд… Я возражайт буду…
— Сие не столь важно… История немецкого королевства такова, господин Мерк. Единое тело народа разрезано на сотни живых кусков, враждующих между собой я ненавидящих друг друга. Не возражать следовало бы, а подумать над историей…
— Mein Herr! To, что говориль вы, может думать великий курфюрст, — сказал Мерк.
— Есть немцы, которые рассуждают по-иному…
Доктор Мерк насторожился и посмотрел на Радищева.
— Есть среди немцев Новиковы!.. — и стал рассказывать, как он недавно в одной из голландских газет вычитал интересные факты о поэте Клопштоке.
— Сей вольный ганзеец возгласил: «Кровь тиранов за святую свободу», и очень был огорчён, что не имеет ста голов, чтобы воспеть французскую свободу…
— Я не зналь лично Клопшток, — сказал Мерк.
— Так знайте же, — продолжал Радищев, — Конвент наградил его почётным званием «Гражданина французской республики»…
— Вредная французская перемен не сулит ничего хорошо meinem Vaterland, — поторопился вставить Мерк, не употребляя страшного для него слова «революция».
— Наоборот, господин Мерк, — настойчиво продолжал Радищев, — газеты сообщают, что крестьяне в Пфальце отказались от барщины, в Саксонии дубинками выгнали чиновников, собиравших налоги, из Майнца и Рейна бежали изгнанные помещики и пасторы, а некий смельчак Георг Форстер успел созвать Рейнско-немецкое национальное собрание…
— Gott im Himmel! — в страхе произнёс Мерк.
— Не бог на небе, а немецкие якобинцы на Рейне! — смеясь, сказал Александр Николаевич.
— А Лессинг? — спросил Лука Воронин, заставляя Радищева вернуться к прежней теме, заинтересовавшей его, — Лессинг со своим Лаокооном?
— Сочинение о Лаокооне — неувядаемо. Сие — скачок вперёд, — отозвался Радищев. — Такие люди, как Клопшток, Лессинг — гордость немецкого народа.
— Его трактат, переоценка взглядов на живопись и поэзию, — с заметным оживлением сказал Лука Воронин, хорошо знавший труд Лессинга «Лаокоон или о границах живописи и поэзии», который успел прочесть ещё в стенах Российской Академии художеств, будучи её воспитанником.
— Что вы скажете о своих соотечественниках, господин Мерк? — ядовито спросил Радищев.
Доктору Мерку приятно было услышать имена своих соотечественников, но неудобно было в разговоре о них показать, что он очень смутно представляет, чем они всё-таки знамениты.
— Какой сердитый дым, все глаза ел, — вместо ответа на вопрос сказал Карл Генрихович, выхватил большущий носовой платок и стал им размахивать вокруг головы.
Солнце уже давно село. С Илима повеяло прохладой, и, действительно, весь дым от разведённого Степаном костра во дворе теперь потянуло в сторону дома.
— Что ж вы замолчали?
— Ви правильно говориль, Лессинг большой наша гордость, — сказал Мерк и добавил: — Россия не имель такой человек…
Александр Николаевич переглянулся с Лукой Ворониным, и улыбка скользнула по их лицам.
— Верно, господин Мерк, Лессинга у нас нет, но есть Михайло Ломоносов, — с гордостью сказал Радищев, — это исполин русской мысли, краса и гордость русской науки! Он очень ратовал за то, что честь российского народа требует смелее показывать способность и остроту его в науках, что наше отечество может пользоваться собственными силами не токмо в военной храбрости и в других важных делах, но и в рассуждении высоких знаний. А вы, господин Мерк, толкуете, что природа определила россиянам занимать клочками всё у других народов, вплоть до характера…
Мерк пытался вставить своё замечание, но сразу не нашёл нужных ему слов и продолжал слушать Радищева, который говорил строго и уверенно, как человек, убеждённый в правоте того, что он говорит.
— Нет, занимать не будем по клочкам, не придём на поклон, покорнейше благодарим за приглашение, но ответствуем вам, милости просим к нам пожаловать на выучку, к нашим Ломоносовым…
Доктор Мерк опять хотел возразить, но Радищев жестом попросил выслушать его и не перебивать.
