Говард Фаст - Гражданин Том Пейн
«Филадельфия Пост», расхрабрясь, выступила с такими ядовитыми и грязными нападками на Пейна, каких еще не бывало. Пейн предпочел бы не обращать внимания.
— Мне не привыкать, — объяснял он.
Но теперь борьба шла в открытую. Матлак с солдатами окружили здание «Пост» и владельцу газеты, Тауну, был задан вопрос, не хочет ли он маленько поболтаться на веревке. Предупреждение подействовало.
— Нехорошо, — сказал Риттенхаус. — А как же свобода печати…
О свободе печати, возразили члены Комитета, будет время подумать, когда победит революция.
Комитет был не властен карать, но припугнуть было вполне в его власти, тем более что за него стояло горой простое население Филадельфии. Он подготовил материал против Морриса к предстоящим выборам и на многолюдном предвыборном митинге огласил его. Уже на другой день Моррис, основательно струхнув, махнул рукой и отказался от мысли стать диктатором на мучном рынке.
Как-то вечером по дороге домой с заседания Комитета на Пейна напала вдруг невероятная слабость, ему едва хватило сил подняться по шаткой деревянной лестнице к себе в каморку и добрести до кровати. Его бросало то в жар, то в холод, он бредил, цепляясь за обрывки воспоминаний, стуча зубами от озноба, поскуливая, но от слабости так и не смог встать и затопить печку. В таком полубреду пролежал в постели весь следующий день, потом еще полдня. Снаружи происходили слишком бурные события; о нем на время забыли. Над Филадельфией председал трибунал; в городе поселились страх, озлобление, разлад. На улицах с факелами в руках бурлила возбужденная толпа, и Пил, который тщетно старался со своими немногочисленными солдатами поддерживать порядок, попросту растворялся в ней.
Отсутствующего писателя хватился Робердо и к тому времени, как нашел его, измученного, грязного, в его убогой и грязной конуре, в Пейне еле теплилась жизнь. Первой, кого Пейн увидел, когда пришел в себя, была Ирен Робердо — конечно, это был сон, и это ангел явился ему во сне. Он пробормотал:
— Умираю… — но, впрочем, смерть его не страшила.
Он вообще ничего не ощущал от слабости, только какое-то сиротливое блаженство, хотя ему все же достало воли воспротивиться поползновеньям Робердо забрать его из дыры, которая у него называлась домом.
Девять дней она провела у его постели — бесстрастная, расторопная сиделка; на десятый Пейн не выдержал и взмолился, чтобы она ушла. Она ушла, и тоска, одиночество навалились на него с новой силой. Когда он встал наконец и посмотрел в свое дешевенькое зеркальце, то увидел не Пейна, а землисто-желтую маску, натянутую на выпирающие кости: ввалившиеся глаза, чудовищных размеров нос, отросшие космы редеющих волос.
Покамест Пейн лежал больной, в Филадельфии бушевала гражданская война. Он слышал звуки перестрелки, когда происходила решающая схватка между сторонниками конституции и Уилсоном с его приверженцами. Слышал однажды всю ночь беспорядочную стрельбу и расплакался, как ребенок, от досады, что вынужден томиться здесь, от бессилья, от сознания своей беспомощности. Проболел и то время, когда выборы в штате неоспоримо утвердили у власти сторонников конституции.
Пил сообщил ему эту новость, и Пейн покивал головой, силясь улыбнуться.
— Ничего, — сказал он. — Главное, победили.
Потянулась еще одна черная зима; шел тысяча семьсот восьмидесятый год, и в пенсильванской пехоте, из-за нехватки продовольствия и снаряженья, проволочек с выплатой жалованья, начались мятежи. Пять долгих лет воевали солдаты, каждому хотелось увидеть свой дом, жену, детей. Пал Чарльстон. Мятеж подавили. Вашингтон в душераздирающих письмах взывал о помощи; читал их Пейн. Он служил теперь письмоводителем в Ассамблее. Вашингтон писал: «Дорогой мой Пейн, неужели ничего, совсем ничего нельзя поделать?»
Победа на выборах имела решающие последствия. Видя, что власть перешла к сторонникам конституции, Моррис, Раш и другие лидеры республиканской партии сложили оружие. Контрреволюция была подавлена и сломлена, ее бездействие — обеспечено на много лет вперед. А пока Пейну надо было на что-то жить; можно, конечно, писать и печатать «Кризисы», да только тем, кто читает их, негде взять для автора ни гроша. А тут как раз Робердо и Пил предложили ему место письмоводителя в Ассамблее штата; Пейн согласился.
— Я-то надеялся, правда, вернуться в армию, — прибавил он виновато.
Но оказалось, что ему не под силу; тихонько, незаметно подкрадывалась старость, седели волосы; в странных, неровно посаженных глазах затаилась тень страха.
По долгу службы он зачитал обращение Вашингтона Ассамблее:
— «…какую бы страшную картину наших бедствий вы не вообразили себе, она померкнет перед действительностью…» — То был призыв к Пенсильвании, когда уж ничего больше не оставалось, — к людям, которые взяли власть в свои руки и учредили первый революционный трибунал. — «Подобное стеченье обстоятельств способно истощить у солдат последние остатки терпенья. Во всех войсковых частях мы видим самые серьезные признаки мятежа и смуты…»
Пейну предназначались еще и другие строки: «Вы, Пейн, коего пером все это вызвано к жизни, — вы бы могли обратить к солдатам ваше слово», — молил высокий виргинец. Он, видно, был нездоров, у него дрожала рука. Ассамблея сидела с каменными лицами; после, когда все это кончится, он пойдет и напьется. Прения оставили безнадежное впечатление; кто-то из делегатов прямо говорил:
— А что мы можем сделать?
Кто-то излагал то же самое другими словами.
У него была отложена тысяча долларов в континентальной валюте. Он взял половину и сделал первый шаг к примирению с финансовой партией. Послал пятьсот долларов торговцу полотном и табаком шотландцу Блэру Макленагану, который всегда отдавал ему дань невольного восхищенья, и предложил основать нечто вроде переходящего фонда помощи Вашингтону. Шотландец в свою очередь поделился этой мыслью с Саломоном, маленьким, довольно-таки загадочным евреем, которому служила штаб-квартирой одна из кофеен на Франт-стрит. Ходили слухи, будто стараньями Саломона разорился пшеничный синдикат, будто бы это он сбил цены на шерстяные одеяла. Во всяком случае, он был связан со сторонниками конституции, финансовую поддержку которым оказывали по преимуществу евреи.
— Правильно, — сказал Саломон шотландцу. — Это единственное спасенье — но я не тот человек, который вам необходим. Я могу выделить несколько тысяч — ну, скажем, пять, но вам понадобится настоящий капитал, большие деньги. Тут надо разговаривать с Моррисом, Ридом, Рашем. Я думаю, они пойдут на это.
— После всего, что учинил против них Пейн? Ведь эта идея принадлежит ему.
— Да, после всего, что он учинил. Они хотят, чтоб это была их революция, но вовсе не хотят проиграть войну.
Макленаган пошел говорить с Моррисом. Моррис сказал угрюмо:
— Я его ненавижу, этого… но он прав. Мы идем ко дну. Если б мне удалось убедить Уилсона…
— Может, удастся все-таки, — улыбнулся шотландец.
— Но что бы там ни было, господин Пейн нам когда-нибудь заплатит, — зло прибавил Моррис. — Мы еще ему припомним.
Таким образом сумма ненависти, которую вызвал к себе Пейн, осталась возрастать до поры, а пятьсот его континентальных долларов легли в основу созданного в тот же вечер «Банк оф Пенсильвания», призванного снабжать армию провиантом, обмундированием и снаряженьем.
Пейн продолжал писать свои «Кризисы» с прежним накалом страсти, но, чтобы вдохнуть огонь в свои строки, должен был больше и больше пить. Он дважды побывал в армии; все тот же Здравый Смысл, только худой и изнуренный, как никогда, — однако солдаты встречали его радостно, и, как прежде, летел к нему их возглас:
— Черт возьми, Том, какой же во всем этом смысл?
Он терпеливо объяснял снова и снова; они были его дети, грязные, страшные, измученные, как он сам. Вашингтон сказал ему:
— Не знаю, кто взялся бы оценить ваши заслуги, Пейн…
В «Кризисе Чрезвычайном», яростном и вместе сдержанном, он превзошел себя, призывая торговых людей действовать единым фронтом, доказывая, что только демократический строй дает возможность деловому человеку развернуться в полную силу. В «Кризисе о благе Общества» убеждал членов конфедерации вести борьбу всем миром, не раздувать междоусобную вражду, не допускать, чтобы региональные распри отвлекали внимание от общего врага. Теперь он стал думать о создании общенационального правительства; то, что случилось в Пенсильвании, должно было послужить предостереженьем.
Была неделя беспробудного пьянства, когда его одурманенный мозг бездействовал, когда он чувствовал, что выдохся, иссяк, что больше он не может; волна накатила и прошла, оставив его худым, как мощи, но еще более исполненным решимости, на сей раз — нести революцию в Англию, собственнолично. Со «Здравым смыслом», обращенным к гражданам Великобритании, к английскому рабочему и фермеру.
