Федор Зарин-Несвицкий - Тайна поповского сына
— Обдумайте, обдумайте, ваше высочество, в этом, быть может, ваша судьба, — закончил Бирон разговор, вставая с места и почтительно целуя руку Елизаветы.
— А я, — добавил он, — всегда ваш раб, приказывайте!
— Хорошо, — улыбнулась принцесса, — я напомню вам эти слова.
Герцог возвращался домой победителем. Еще бы! Сомнений быть не могло, принцесса ясно поняла его слова и обещала подумать. Это ли не победа!
И герцог почти торжествовал победу. Его нисколько не тревожила мысль об Анне Леопольдовне. С ней не трудно справиться.
А когда он уехал, цесаревна прошла в столовую, где сидели уже Лесток и очень красивый молодой человек с черными томными глазами, ее камер-юнкер Алексей Григорьевич Разумовский. Они оба встали с мест при ее появлении.
Остановившись на пороге, она звонко расхохоталась и громко воскликнула, не обращая внимания на присутствие лакеев:
— Сват! Сват приезжал.
— Вы, ваше высочество, говорите про господина герцога? — спросил Лесток.
— А то ж про кого! — воскликнула Елизавета.
— О-о! Бисов дид, — проворчал Разумовский.
— Да, и он предложил мне высокую честь быть женой его Петра, этого слюнявого мальчишки. А? — говорила цесаревна. — Но я сии препозиции выслушала недаром.
И она лукаво посмотрела на Лестока.
— А вы, Алексей Григорьевич, потрудитесь завтра все счета наши отправить в кабинет ее величества.
Разумовский поклонился.
— А теперь, друзья, завтракать! Я умираю от голода, — весело закончила цесаревна.
XXIII
ГОРЕ СТАРИКА АСТАФЬЕВА
Куманин привез Алексею Тимофеевичу письмо от сына и другое письмо от него же к Насте.
В письме к отцу Павлуша писал, что его сейчас отправляют в Тайную канцелярию. Он просил отца не тревожиться, писал о доброте командира и выражал полную уверенность, что его оправдают. Но в этих строках отец видел и чуял тревогу сына и его доброе желание успокоить старика отца. Этим строкам он не поверил. Дальше Павлуша писал, что только благодаря великодушию командира он может написать это письмо. Раз арестован он, то легко могут добраться и до Артемия Никитича (он еще не знал об его судьбе). Пусть Артемий Никитич пока молчит, а он, какие бы пытки ни угрожали ему, никогда не впутает в дело Кочкарева. Но если уже, помимо его, совершится это несчастье, то пусть отец никогда не покинет семьи Кочкарева, пусть Настенька станет для него родною дочерью. "Все в руце Божией, быть может, мне, — кончалось письмо, — и не суждено вернуться, но и умирая я не унижу себя и не уроню своей чести. Помолитесь за раба Божьего Павла…"
Слезы затуманили глаза старика. Холодное отчаяние охватило его. Все кончено! Его Павлуша, его единственное счастье, его гордость и утеха, не вернется больше к нему! Разве можно надеяться на чудо? Разве возвращаются из Тайной канцелярии? Разве в ссылку, калеками…
Астафьев глухо застонал и упал головою на стол. И чувствовать себя бессильным! Не быть в состоянии пойти туда, к этим палачам, остановить их кровавую работу!..
Крепки каменные стены Тайной канцелярии, они глухи к мольбам и воплям, но тверже и безответнее камня сердце герцога!..
"Я убью его! — в исступленном отчаянии думал старик. — Я убью его, я избавлю Русь от этого чудовища!"
Куманин, передав ему письмо, тихо удалился на женскую половину.
Астафьев встал, лицо его было бледно, слезы высохли на воспаленных глазах. Он поднял свою искалеченную руку и, остановясь перед образом Спасителя, громко сказал:
— Клянусь, я убью его, если не вернется мой сын!
Узнав о приходе Куманина, старый боярин поспешил к своему другу. Он застал Астафьева перед образом.
Пароксизм отчаяния уже миновал, и Алексей Тимофеевич плакал тихими слезами, молясь коленопреклоненный.
Кузовин, не желая прерывать его молитвы, остановился на пороге комнаты.
Астафьев встал.
Лицо его было бледно и спокойно.
— Воистину положи меня! — воскликнул боярин, протягивая ему дрожащие руки. — Пощадил Господь? Беда?
— Беда, боярин, — тихо ответил Астафьев, — хочешь, послушай, — и он прочел ему письмо сына.
Опустив голову, слушал Кузовин, губы его что-то шептали. Он сильно изменился за последнее время. Несчастие друзей угнетало его, да и годы давали себя чувствовать. Последние волнения тяжело отразились на нем. Он сгорбился, речь его утратила свою обычную живость. Но всего больше его мучила мысль, что дочь обожаемого им царя Иоанна, маленькая такая, востроглазая (она все еще представлялась ему девочкой) могла терпеть такое беззаконие.
Выслушав письмо, он упавшим голосом произнес:
— Гнев Божий! Что могу поделать я, дряхлый старик! Но клянусь тебе, Алеша, ничего не пожалею, чтобы спасти твоего сына и боярина Артемия! Быть может, и неправ я был, что чурался Петра Алексеевича… Ну, да что об этом! Вот что скажу я тебе, Алеша, одно остается у тебя…
— Ах, мне ничего не осталось, — хватаясь за голову, воскликнул Астафьев.
— Не призывай гнева Божия на свою голову, — сурово ответил старый боярин. — Он милостив, не искушай Его, зане отчаяние есть смертный грех.
— Но что же делать мне! — с тоской произнес Астафьев. — Все пути испробованы. Нет спасенья!
— Иди к цесаревне, — твердо ответил Кузовин, — она дочь Петра, коему ты так верно служил, она сестра императрицы! Не может быть того, чтобы императрица не вняла ее гласу! Или Бог совсем оставил святую Русь! Еще не бывало того. Крепка она, родная! Иди к цесаревне… А ежели и там ничего, — ну тогда пойду я… Все равно мне скоро умирать, и я пойду к Анне Иоанновне и скажу ей, ежели у тебя, великая государыня, не щадят твоих верноподданных, то возьми меня в Тайную канцелярию и отпусти взамен меня Кочкарева и Астафьева.
Кузовин тяжело дышал…
— А ежели она и в этом откажет мне, — продолжал он с возраставшим волнением, — я скажу ей, что она не дочь царя Иоанна…
— Молчи! Молчи! — почти в ужасе воскликнул Астафьев. — Разве не знаешь ты, что никому нет пощады в ее Тайной канцелярии, ни детям, ни старцам, ни больным!
Кузовин тихо засмеялся.
— Я уж зажился на свете, чужой век заедаю, — промолвил он.
— Я не хочу этого, — после долгого молчания начал Астафьев, — а за совет спасибо. Да, я пойду к дочери Великого Петра, я посмотрю, какова эта цесаревна, позволяющая губить священное наследие ее отца, я пойду, я посмотрю ее!.. А ежели ничего и здесь не будет, то…
Он взглянул на образ Спасителя и замолчал.
В то же время на женской половине Настя, захлебываясь слезами, читала письмо Павлуши.
Куманин, передав письмо и не желая быть лишним, сказал, что он заедет позднее, и поспешил уйти. Он видел, с каким нетерпением Настя ждет минуты остаться одной.
Павлуша писал ей гораздо откровеннее, чем отцу. Было ли это вызвано желаньем, свойственным ранней юности, возбудить к себе сочувствие и интерес или безотчетным порывом открыть всю свою душу и все опасения, но Павлуша написал ей, что не имеет уже никакой надежды. В первый раз сказал он, как бесконечно она ему дорога, как с первой встречи он решил посвятить ей всю свою жизнь. Просил хоть изредка вспоминать его, если Бог не судил им счастья, не оставлять отца, быть утехой его старости, просить Артемия Никитича принять его одинокого отца в свою семью.
Настенька так молода, он не знал, люб ли ей, найдется другой, но только просил не забывать его любви, доныне не высказанной. Если он решился писать ей, то только потому, что для него все кончено, что он не увидит ее больше никогда, и снова повторил, что ни на каких пытках не произнесет имени ее отца. Смерть не страшна ему, последняя молитва его будет о ее счастии.
— Матушка, матушка, что он пишет, — с рыданием воскликнула она, — за что, за что это?! Или мы всех грешнее! Или мои родители совершили какой неискупимый грех. Матушка, что же молчишь ты!..
Марья Ивановна, сама измученная, больная, уже не могла плакать, казалось, она выплакала все свои слезы.
Она крепко прижала к своей груди всю сотрясавшуюся от рыданий Настю и только крестила ее. Что могла она сказать, когда в ее любящей и кроткой душе уже угасла вера в милосердие Божие.
Приход Астафьева и Кузовина, по-видимому спокойных, несколько ободрил женщин.
Астафьев сказал о своем намерении попытаться еще просить цесаревну. Время казалось благоприятным. По случаю ратификации Белградского мира можно было ожидать манифеста. Цесаревне легко могла представиться возможность попросить императрицу о милости.
Давно уже цесаревна не была в таком веселом настроении. Двадцать тысяч из кабинета пришлись как нельзя более кстати. Банкир Липман, у которого она кредитовалась, становился все настойчивее.
Долги оплатит государыня, деньги есть, можно обновить свои туалеты.
Но она прямо пришла в восторг, когда ей привели красавца Султана. Цесаревна была прекрасная наездница, но особенно любила она ездить, переодевшись в мужской костюм.
