Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I
Да только Антон надвинул на голову красноармейскую пилотку, как донеслись тоненький скулеж и всхлипывание; из-за кустов показались сама Лена с испуганной подружкой — обе в слезах. Они принесли пустые кастрюльки — те, в которых Кулагин накануне послал для ребят излишки еды. Нина Андреевна обняла девочек, прижала их к себе. И Лена, рыдая, лишь сообщила, что в этот раз они не набрали нисколько кислицы.
Русая Лена, в вылиняло-пятнистом платье, была взрослеющим подростком без какого-нибудь девчоночьего притворства, чего, естественно, и не могло быть в тяжелейших прифронтовых условиях, под бесконечными бомбежками и обстрелами вокруг, долговременно выживая в примитивных землянках. Антон все же покровительствовал Лене, когда они, встречаясь, собирали по пригоркам щавель; они кружили с разговором вблизи ее более не существовавшей деревни, начисто сметенной, как и все окрест, металлом и огнем, — лишь бурьян выдавал ее местоположение. Никто здесь не косил сейчас высокие травы — было некому и незачем: никакой скотины не осталось. И опасна могла быть косьба: столько торчало повсюду в земле ржавеющих осколков железа…
Лена тогда спросила у Антона, почему же он пошел служить, коли мама жива? Не жалко расстаться?
— Стало быть, мне так очень нужно стало. — И он, не зная, как понятнее объяснить свое решение, вздохнул оттого, что еще не совсем освоился в военной части, а уже нарвался на конфликт с Кулагиным и тосковал по дому, которого тоже уже не было. Странно!
— Разве не страшно быть возле фронта? Мы-то натерпелись, ой!.. Такого никому не пожелаешь…
— Как же все случилось, Лена? — спросил Антон сейчас, направляясь с девочками в их деревню.
— Мы… — Она сглатывала слезы. — Ну, мы кислицу собирали… Я и братики…
— Что же, для себя?
— Почему? Не для себя. А он приходил — нас попросил.
— Кто приходил?
— Ой, забыла, как его зовут… Повар ваш…
— Но мне-то он не сказал ничего… Непонятно…
— Видимо, решил, что мы справимся… Одни… Да не справились вот…
— Пожалуйста, забудь про то, что навлекло беду…
— Это я одна виновата. Я не уследила за своими братиками: они захотели между делом мину раскрутить — нашли ее в траве; понимаешь, они с самого начала занимались не кислицей, только мешали мне; я, как могла, покрикивала на них, но бесполезно: не смогла их остановить, как ни умоляла…
— Верно, верно, Лена. Ты была бессильна тут… перед ребячьей страстью все потрогать, пощупать… Саша, мой брат, тоже такой ловкий…
— Были-то они ведь под приглядом у меня — у старшей…
— Да, примириться с этим нелегко. Понимаю…
V
— Сейчас я покажу, где взорвалась у них мина, — сказала Лена, свернув от Волги опять и всходя на невысокий склон.
— А какая ж из себя мина-то была? — спросил Антон. Ты видела сама?
— Да обыкновенная такая. Отчетливо видела.
— Круглая?
— Да, такая маленькая, остроносая бомбочка хвостатая.
— Ну, понятно: при стрельбе она вставляется в ствол миномета.
— Вот на этом самом месте, у окопа, — показала она Антону, — они ее подобрали. И решили разобрать. С братьями моими увязался и тети Матрены Колюшка. Патронных дел мастер. Ну, они и сговорились быстро. На ходу. Вон туда мы шли. Ну, когда они решили разобрать, мне стало страшно так за них, что аж ноги у меня в коленках подкосились и я с испугу ничего сказать не могла — отнялся даже язык; я не могла опомниться, их остановить, чтоб они не делали этого, — говорила Лена, то продвигаясь по склону, то приостанавливаясь, стискивая кулачки у груди. — Боязно мне за них всегда бывало. А тут я одна старшая была с ними тремя, и поэтому очень испугалась. С корзинкой, я вся задрожала, стала умолять их: ребятки золотые, бросьте вы ее! Что вы делаете? Ведь она взорваться может — и тогда поубивает всех вас! И смотрю на эту бомбочку в их руках — и все страшней мне делается; и хочется бежать куда-то прочь, и кричать что есть сил. А они смеялись надо мной: девчонка и есть девчонка! И одно мне ладили: — «Ты, Ленка, не бойся шибко, не дрожи. Больно ты пужливая. Боишься какой-то малюсенькой мины… Мы же поглядим, чем начинено внутри ее и как головка у нее откручивается…»
Я за большего брата, Петю, уцепилась, — плачу, уговариваю его бросить мину, а они уже головку пробовали отвинтить — вот где, над овражком этим. Колька, тот не смог, передал Пете в руки. Все они над миною склонились. Им — не до меня. Я со страху закричала: — «Миленькие, бросьте! Кончите так баловаться! Не могу я больше…» А сама под горку эту побежала. По привычке той, как обычно прятались мы от бомб и снарядов. Струсила я порядком. — Лена всхлипнула, затем продолжала снова: — Не успела я до низа еще добежать, как что-то лопнуло и брызнуло надо мной. Меня швырнуло в спину, и я торнулась в землю лицом. Только и подумала: «Ну, бахнул рядом с нами какой-то снаряд прилетевший. Как некогда бывало». Корзинка из рук моих выпала. Но опомнилась, повернулась я — стала опять наверх карабкаться. Сначала на четвереньках. Ну, забыла, что можно на ноги встать. Звала: «Петя! Павлик! Коля!» Никого и ничего. Только в ушах звенело. Ну, кое-как влезла я на горку — и глаза мои, знаешь, не видят привычного: нет никого из ребят, одна я стою. А передо мной — земля почернелая и это… что было они… разбросано… Я зажала уши и в деревню понеслась без памяти. Ведь говорила же я им, предупреждала их… — И Лена, замолчав, опасливо покосилась на Антона, когда он, увидав в траве сверкнувший осколок от той, вероятно, мины злосчастной, нагнулся и поднял его на ладони — кусочек металла.
Взрывом ощутимо покромсало, выщербило, опалило травяной покров вместе с дерном.
Бегущая приволжская тропочка, малоприметная и малохоженая, все выпрямлялась; впереди возникли культяпки яблонек, обрубленных минными и снарядными осколками, вишенник, малинник и густые крапивные, лопуховые и всевозможные травяные заросли, скрывавшие осунувшиеся землянки. Возле одной из фактически земляночных нор скорбно-неподвижно стояли, как некое одно изваяние, несколько сухих, показалось Антону, старух в полиняло-темных платках с замороженными лицами и с повислыми руками. Кто-то из них горестно, тоненько поскуливал, подвывал как бы про себя, точно жалуясь одному небу, больше некому было, о том, доколь же, мол, эти муки им, людям, принимать, выносить терпеть? За что? Ведь никаких таких своих провинностей они ни перед кем не совершали… И тем более дети…
На словно ватных ногах Антон подходил сюда вслед за Леной, сняв с головы пилотку и держа в руках пучок ромашек, — подходил молча, будто на свою казнь — ответчиком, виноватым за все случившееся несчастье. Он приблизился-таки к вечным живым, но застывшим теперь бабьим изваяниям и вшагнул вровень к ним — лицом к лицу, над чем они выстаивали полукружьем и лишь покачивались чуть. И опустил цветы к грубо сколоченным из старых досок (поразивших его) ящиков, стоявших тут, на затравеневшей земле. В них лежали собранные и прикрытые кусками материй останки подорвавшихся ребят. Больно, страшно и взглянуть-то на это вживье — взгляд невольно отводишь, тупишь от такого зрелища. Это нечто бесчеловечно-оглушительное, не подвластное твоему понятию; чувствуешь ровно внезапный толчок в грудь — и уже не можешь опомниться никак. Тук-тук-тук! — начинает само собой стучать у тебя в груди.
Антон было принял за старух и обеих иссушенных горем матерей, которые в обесцвеченно-простеньких, помятых в окопной теснине, нарядах, склонились напоследок над неубереженными своими чадушками и что-то еще причитали.
После он один в раздумье, сокращая расстояние, возвращался в березняк, к палаткам, напрямую — полями. Но едва он зашел в знакомый овраг, как очнулся, сразу, немало удивленный. Все в овраге было изъязвлено свежими черными воронками, пятнавшими всюду зеленый травяной покров; впечатление было такое, будто здесь снова только что прокатился массированно настоящий фронт. И Антон застыл в недоумении: а может, он не туда забрел? Ведь этих же ворон прежде, когда он один собирал здесь щавель, точно не было, он не видел. Так откуда же они? Ах, да! Ему вспомнилось, что в эти самые дни саперы зачистку и подрывы проводили! Гремели взрывы.
«Вот как оно! — с изумлением подумал Антон. — Все-таки какое ж изрядное количество мин было понатыкано повсюду!..» Выходило (что невероятно): он, ничего такого не подозревая, многажды расхаживал в минувшие дни, когда собирал щавель, по таившейся под каждым кустом и кочкой смерти! По крайней мере, стало быть, от нее-то он не был же ничем застрахован. Однако то, что ничего не взорвалось под ногами у него, могло свидетельствовать лишь о том, что здесь были заложены по большей части не противопехотные, а противотанковые мины, которые — с особенным устройством — лишь под тяжестью большой срабатывали…
Вблизи его вспрыгнула, заставив его вздрогнуть, и плюхнулась в ржавую колдобину лягушка. И он, уж более не задерживаясь, но повнимательней обшагивал свежевырытые воронки, выбрался из овражка и заспешил отсюда на ромашковую опушку.
