А. Сахаров (редактор) - Николай II (Том I)
– Il fait songer au petit Mozart[332], – он ласково потрепал кудрявую головку и нагнулся к тёте Ольге: – Cette rnaison, madame, lui remplacera la cour de Vienne[333].
Тётя Ольга решила использовать настроение гостя. Престарелый министр двора, от которого зависели жалуемые свыше стипендии, мало смыслил сам в искусстве и был завален просьбами. Но этот вельможа был прибалтийским бароном. Как большинство из них, он принципиально благоговел перед германской культурой, музыкой и вообще всем немецким. Ссылка на австрийского посла в его глазах куда авторитетней, чем отзыв любого русского.
– Comptez sur moi[334], – обещал посол, прекрасно понимая, как важно иногда оказать пустяшную услугу старой даме.
Австриец с чувством национальной гордости вспомнил великих пришельцев: Баха, Бетховена, Шумана, Листа… Он тонко улыбнулся тёте Ольге:
– Il est de tradition que Vienne traite en fils adoptif un jeune pianiste de talent. Qu'en dites-vous?[335] – обратился посол к Сашку.
Острослов только этого и ждал. В ответ он запел уморительным фальцетом:
Es giebt die Kaiserstadt,
Das alte Wien.
Es giebt ein Raubernest,
Das heisst Berlin…[336]
Дипломат скользнул по нему озадаченным взглядом. Эту песенку когда-то в дни его молодости распевали в Австрии после разгрома под Садовой[337]. Но теперь, будучи послом, услышать её от русского показалось слишком странным совпадением. Не пронюхал ли вездесущий Сашок чего-нибудь о политическом секрете, которого они коснулись только что с хозяйкой дома?
Софи осталась безучастно в зимнем садике, недовольная собой за свою непонятную внезапную доверчивость к постороннему, случайному человеку.
Посол подошёл к ней с приветливой старомодной учтивостью.
– Vous semblez toute pensive aujourd'hui[338].
Лучистые глаза Софи поднялись точно нехотя. И вдруг в них заиграли шаловливые искорки. Звонко рассмеявшись, она показала на большое простеночное зеркало. Там через открытую дверь отражалась внутренность соседней боковой гостиной. В углу её видна была фигура скучающего в одиночестве Феликса. Он стоял перед другим зеркалом и самовлюблённо охорашивался с двусмысленной леонардовской улыбкой.
– Admirez votre candidat a la Chambre des Lords[339], – тётя Ольга рассердилась почему-то главным образом на Сашка. – Вместо Кембриджа тебя бы прямо в полк, солдатом… – принялась она отчитывать подростка. – Да к такому командиру, как наш Серёжа!
Сашок сообразил, что выгодно, пожалуй, заступиться за Феликса. Родители его обожают, а сами принимают и сыплют деньгами, как владетельные магараджи[340]. Острослову захотелось вместе с тем тонко отомстить статс-даме за повторный выговор. Он грудью заслонил от неё подростка и взмолился с ужимкой:
– Нет, нет, не сбивайте нашего prince charmant. Souvenons nous du vieil adage: «belli gerant allii, tu Felix juvenis, nube»[341].
Дипломат рассмеялся, сразу оценив тройное значение каламбура.
– Ein gelungener Kerl, dieser Saschok…[342]
Обезоруженная тётя Ольга только пальцем погрозила Сашку.
Все подошли прощаться.
Другая хозяйка в возрасте графини Броницыной поспешила бы, вероятно, отпустить гостей и распорядиться на сегодня больше не принимать. Естественно передохнуть от посторонних. Особенно когда ещё – обед в гостях и ложа «на французов». Но долгий навык вырабатывает в светской женщине такую же профессиональную выносливость, с какой вокзальный грузчик ворочает тюки и чемоданы.
– Encore quelques instants[343], – тётя Ольга удержала Адашева, чтобы с ним остаться с глазу на глаз.
Политические начинания честолюбивого австрийца смутили статс-даму. Его затея чревата, пожалуй, множеством непредвиденных последствий. С годами в глубину её души закрадывалось порой необъяснимое беспокойство. Чудилось, что Россия чем-то больна, что творческий дух, вдохновлявший Петра, сподвижников Екатерины и поколение Пушкина, отлетел от неё, а самый облик империи становится всё серее, опрощается, будто обрастая небритой бородой, и… меркнет. Ей захотелось разобраться в этом странном чувстве, поговорив спокойно с царедворцем из молодых.
Придерживаясь классических традиций, тётя Ольга начала издалека:
– Quelle impression vous font en somme les deux monarques?[344]
Адашев задумался на мгновение.
– Как вам сказать… Мне вспоминается мой бывший взводный, которого я определил в придворные лакеи. При ревельском свидании ему пришлось служить у царского стола. Меня как раз с собой не брали. Ну, спрашиваю, когда двор вернулся в Петергоф, расскажи: что было? Сначала, отвечает, встают их германское величество и говорят по-своему, громко так, явственно, можно сказать, мужественно: гау… гау… Аж лают. Погодя встают государь император и в ответ тоже, значит, по-ихнему. Да ласково так, вкрадчиво, словно барышню в гостиной уговаривают.
Седая голова старухи дёрнулась. Лоб избороздился целым неводом морщин и складок. Взбитые кудряшки накладных волос колыхнулись и задрожали. Она закашлялась от смеха.
– Impayable, се[345]: «аж лают!»… Quel dommage que l'ambassadeur ne soit plus la[346].
Перед ними вырос запыхавшийся дворецкий.
– Великий князь Николай Николаевич[347].
Хозяйка дома торопливо встала, отстраняя седовласого слугу, который было бросился помочь под локоток. Привычным движением руки она проверила – не сбилась ли предательская накладка – и с живостью не по годам поспешила к двери. Такого гостя надлежало встретить на верхней площадке лестницы.
По заведённому обычаю, Адашеву оставалось наскоро проститься и исчезнуть. Задержаться в гостиной, где неожиданно должен появиться запросто один из старших членов императорского дома, мог бы разве выскочка без воспитания. Но натолкнуться, спускаясь вниз, на входящую высокую особу было ещё бестактнее. Флигель-адъютанта выручил дворецкий: через бальный зал и зимний садик можно было выбраться на лестницу другими комнатами.
Адашеву пришлось пройти мимо скамьи, где только что сидела Софи. Рядом, на песчаной дорожке, лежал её платок.
Нарочно или нечаянно?
Но сейчас же стало стыдно от такой по-мужски циничной догадки. Он поднял помятый белый квадратик и старательно расправил… Склонился над ним, чтобы разглядеть вышитый вензель Софи. От тонкого батиста донеслись её знакомые неуловимые духи, и сквозь парижскую косметику пахнуло будто свежестью женского тела.
Адашев схватил платок обеими руками и жадно, безотчётно, полной грудью стал вдыхать…
Вдруг оторвался: жена товарища-конногвардейца! В его ушах сурово прозвучало:
«…Пьяного собутыльника одного не бросай, а довези домой!..»
«За женой полкового товарища не ухаживай или снимай мундир!»
Так значилось в неписаном кодексе традиций, которыми из поколения в поколение гордилась конная гвардия. Вменялся он, как Символ веры, беспощадно всем. Даже – великим князьям.
Флигель-адъютант медленно провёл ладонью по глазам, как пешеход, очнувшийся над самым краем ямы с негашёной известью.
Увлечение, страсть – не оправдание!
Зароились мысли. Но раз он полюбил? На роду тебе написано быть однолюбом – всё пророчит ему нянюшка.
В голове шумело. Путались, переплетаясь, два голоса. Один иронизировал: «Всепобеждающая любовь хороша только в книжках с жёлтыми обложками!..» – «Лови счастье! – кричал второй голос. – Именно Софи тебе и суждена!»
И смутно замешивалось ещё что-то третье…
Простояв растерянно в раздумье, он тяжело вздохнул: нет, нельзя! Порядочный человек всегда умеет сдержаться… А в глубине души всколыхнулась горечь: живёшь, словно на ходулях; на других взираешь свысока, думать же приходится всё больше об одном – как бы не оступиться. Какая нелепость!
Он поглядел опять на платок, бережно положил его на скамью и направился к выходу. Уже в дверях громко усмехнулся. Представилось внезапно, как беспомощно тычутся головой о стёкла аквариума царскосельские тритоны.
Тем временем по парадной лестнице успел подняться великий князь, главнокомандующий войсками Петербургского округа.
Чрезмерно рослые люди часто сутулятся, как бы испытывая инстинктивную потребность казаться меньше. Входивший гость был без малого в сажень, но держался прямо, во весь рост, и надменно закидывал ястребиную голову. Вся фигура дышала самоуверенностью, энергией и физической подвижностью. Породистое лицо, удлинённое козлиной рыжеватой бородкой, было спортивно обветрено. Короткая гусарская венгерка подчёркивала сухощавую стройность пятидесятилетнего тела.
Он шёл размашистой нервной поступью, волоча по ковру саблю. Узкие чакчиры облегали тонкие, вогнутые в коленях и длинные дегенеративные ноги.
