Валерий Мухачев - Сын предателя
Творчество Николая зашло в тупик. Всё внимание привлекать стала зарплата не только как дизайнера, но и побочная. Завод задыхался от нехватки рабочей силы. Сказывалось отсутствие прибавки населения в годы Великой Отечественной войны. Старые рабочие уходили на пенсию, умирали, а молодёжь, которая была в дефиците, рассасывалась большим количеством заводов.
И когда Начальник БХК спрашивал "кто пойдёт в цех поработать за дополнительную плату?"
Николай почти бегом мчался в цех, где и осваивал на ходу любой рабочий станок.
К своим двадцати восьми годам Николай солидности не нажил, разум его всё ещё гулял где-то с большим отставанием от истинного возраста, поэтому восемнадцатилетня фрезеровщица ему была почти ровесницей. Не долго думая, Николай связал свою судьбу с семьёй дикого алкогольного направления. Только после бурной, драчливой свадьбы пришло протрезвление.
Прасковья сидела на своей кровати на первом этаже, смотрела на Николая и твердила: - Боже мой! Куда мы попали? Они ведь устроили четыре драки! А твой тесть обоссал ваше супружеское ложе! И как тебе спалось на обоссянной кровати?
-Да ладно, мама! Всё образуется как-нибудь! Я пошлю её в вечернюю школу. Она получит среднее образование, потом техникум. Станет работать инженером. Молодая ведь!
Молодая жена действительно согласна была учиться. Осенью начала ходить в восьмой класс.
Николай уже не вспоминал, что красавица обдурила его, заявив, что училась десять лет. Ничего, три года пролетят незаметно.
Дети стали появляться с угрожающим постоянством. За три года учёбы Таня подарила Николаю дочь и сына. Хорошо, что не отказалась и беременная бегать в школу. С грехом пополам аттестат был получен.
О техникуме заикаться уже не хотелось, потому что жена загуляла по-чёрному. Деньги исчезали с космической скоростью из комода, в который доступ был свободен. Николай бегал по цехам, зарабатывая сразу две зарплаты. Денег не хватало. Скоро Николай уже узнал, что семейство караулило Таню у проходной, выклянчивая деньги на выпивку.
Глупую жену нахваливали родственники, Николаю прилепили прозвище - "пироговский вотяк".
Называя так Николая, деньгами его не гнушались. Таня получала в три раза меньше.
Сына Таня не взлюбила прямо у дверей роддома. Бросила Николаю на руки с каким-то брезгливым выражением на лице.
После нескольких сообщений на работе о поведении Тани Николай взял расчёт. Ему просто не хотелось знать подробности. Но Тане нравилось уже не только не скрывать свои подвиги, но и сообщать о них. Она просто не понимала, что её шутки приближали к её же беде.
Новая работа требовала быстрого освоения, иначе грозило полное безденежье. Теперь надо было создавать интерьеры залов столовых, кафе и ресторанов. Говорить, что это было лёгкой задачей, значит не понимать, о чём идёт речь. А речь шла о больших деньгах. Заказы могли приносить деньги, которые могли удвоить зарплату в заводе. Николай бился не только с попыткой создать этот интерьер, но и с конкурентами, которые желали этот заказ отнять.
Битва за жизнестойкость на новом месте привела к тому, что Николай серьёзно заболел. Врачи признали туберкулёз. Неприятная новость сильно напугала розовощёкую, грудастую Таню. Располневшая до неприличия баба мигом устроилась на полу. Две недели ей хватило отлёживать бока на жёстком матрасе, пока Николай без удержу кашлял на кровати с вечера до утра.
Когда вечером он явился с работы, в совершенно пустой комнате его встретил четырёхлетний сын. В комнату поднялась Прасковья со стулом.
-На, вот, хоть посидеть будет на чём! - сказала мать, сама же и уселась на этот стул. - На большую машину всё погрузили. Как жить-то будем?
Сын в ответ только закашлялся.
Сев на мотоцикл, Николай доехал до комиссинного магазина, купил обшарпанный диван скромных размеров, привёз домой. Три таких поездки позволили ему за скромные деньги восстановить обстановку. Не хватало долго только холодильника.
Месяц ушёл на хождение в туберкулёзный диспансер и на хождение матери с первого этажа на второй с кружкой горячего настоя через каждые пятнадцать минут в течение каждой ночи.
Неожиданно ровно через месяц кашель прекратился. Туберкулёзный диспансер, готовившийся отправить пациента на два месяца на лечение, обнаружил совершенно чистые лёгкие.
глава 46
Когда началась бомбёжка, Фёдор продолжал сидеть на своём рабочем месте, привычно трудясь над очередной парой башмаков. Грубыми ударами прикладов автоматов немцы попытались поднять работавших сапожников и портных, чтобы гнать их из бараков куда-то в первую минуту. Но когда барак стало встряхивать взрывной волной, охрану будто ветром сдуло.
Все растерянно озирались по сторонам, готовясь к смерти, потому как надежды было мало, что самолёты целятся совсем не в эти ряды бараков, около которых не было ни города, ни даже села.
После окончания бомбёжки выяснилось по крикам капо, что бомбили то ли американцы, то ли англичане. Всех заключённых погнали на станцию, погрузили в вагоны для скота и повезли неизвестно куда. В товарном вагоне, в который затолкали Фёдора, было так много народу, что живые и мёртвые не могли упасть. Смрад стоял невыносимый, лёгкие наполнялись наполовину, сдавленные соседями.
При выгрузке одна треть вагона попадала, не получив поддержки плеч окружавших людей и осталась лежать на полу. Выжившие, едва шевеля конечностями, должны были выгрузить несчастных покойников на подъехавшие машины, после чего, построившись, двинулись к новому, ещё более ужасному лагерю.
Фёдор, почти не понимая, как ещё передвигаются его ноги, всё же заметил непохожие на российские дома с крышами из красных плиток. Скоро дорога повернула в поле. Бараки были построены недавно, нары были сделаны из неоструганных досок, на которых можно было за ночь нахватать несколько занозок, если неосторожно шевелиться.
Всё началось по-старому. Только теперь подошвы привозили из столярной мастерской, были они деревянные, к ним прибивался на гвозди верх из грубого брезента. Работа только казалась простой. Молоток к ночи становился не легче кувалды, а гвоздики были короткие. и пальцы левой руки, не такие ловкие, как до ранения, не успевали освободиться от болезненной опухоли к следующему утру.
Фёдор и до войны не отличался большим весом, а к концу сорок третьего года качался и от слабого сквозняка. Смерть караулила его, и уже он сам смирился с этой ревльностью.
По ночам его обдавало жаром, похожим на тот, что был в прежнем лагере. Сон его всегда заканчивался кошмарным сжиганием в крематории, отчего утром он вскакивал раньше звуков сирены и дико таращил глаза на бесконечные ряды двухярусных нар. Он давно уже перестал сомневаться, что он не один страдает сумасшествием. По ночам барак разноголосо стонал, кряхтел, выл. Только днём все работали при полном молчании.
Днём любой звук раздражал охрану, которая только и ждала, чтобы выместить злобу на этих скотоподобных скелетах. Это было для сытых солдат каким-то разнообразием и возможностью проявить рвение в боевой службе.
Страх быть отправленным на восточный фронт уже заметно проявлялся в их поведении. При начальстве жестокости не было границ, а без начальства всё как-то спускалось на тормозах. Можно было незаметно отдохнуть, склонясь к столу и чуть не падая на незаконченный башмак.
Сосед Фёдора, поляк, скоро стал единственным другом, потому что похожих слов в их языках оказалось довольно много. На нарах они пристроились рядом, и скоро Зденек с трудом понимал Фёдора, а Фёдор, мешая два языка, понимал друга. Зденек сообщил Фёдору, что находятся они в Польше, почти на границе с Чехословакией. Фёдору это ни о чём не говорило.
Он мог только предположить, что побег может увенчаться успехом.
И чем фантастичнее казалась мечта осуществления задуманного, тем большую изобретательность проявлял он во сне. Фёдор со Зденеком решили ждать следующей бомбёжки. Растерянность охраны могла дать хоть какой-то шанс.
Как только обострилось желание завоевать свободу, воображение стало рисовать встречу с Надей. Видения ночных снов так явственно рисовали варианты их встречи, что он полностью уверовал в эту возможность. Это помогало выживать. Ни Ижевск, ни Прасковья с сыном, о которых он только вспоминал до контузии, в памяти не всплывали. Всё прошлое было начисто стёрто силой взрыва.
А лицо Нади отчётливо выделялось на фоне мрака в предутреннем сне. Возможно и Надю не покидали тревожные мысли о судьбе оставленного в погребе больного Фёдора, отчего этот загадочный, зримый сон посещал и её. Навряд ли была это любовь с его стороны, но и дружбой это тоже можно было назвать не с полной уверенностью. Скорее всего любовь Нади будила воспоминания в его сознании о пережитом.
