Форт Далангез - Беспалова Татьяна Олеговна

— Почто ты проснулся? Эх, спал бы. Муторно от твоих криков. Маковым отваром его поили, да не проняло как следует. Большой уж мамку-то звать, — проговорил Нефёд. — Я ему: "Ты лучше помолись. Десять раз "Отче наш" да десять раз "Богородицу" прочти. А там уже и доедем". А он только плачет да Сашку Зимина поминает.

— Так долго? Ай, мамочка!.. По десять раз — это долго ехать! Ма-а-ама!!!

— Слышите? — Нефёд приподнял полость, покрывающую сани, и обратился к лежащему под ней. — Не долго. Не успеешь дочитать, а там уже и доедем… Эх, ты! А ещё офицер! Есаул!

— Ты Зимина нашёл? Огромный, с рыжей бородой, но сам чёрный… Ах, ты матушка наша, Богородица…

И плач, и стенания, и тяжёлый дух из-под полости, будто полусотня казацкая разом нагадила.

Зимин ухватился за край полости, дёрнул её в сторону, уставился на сани. Лицо его сделалось страшным, как у подлинно рассвирепевшего медведя. Впопыхах подъесаул не надел шапки, и на бритой его голове, под редким ёжиком волос серебрились капельки испарины. Уж не заболел ли подъесаул при виде покалеченного человека? Рука его терзала рукоять нагайки. Я счёл за благо отвернуться, ибо помнил о Ковшихе, которого уж протянули разок вдоль спины.

— Сашка… ты… — услышал я. — Видишь, какой я теперь. Покалечило меня, но не убило. Жаль. Окажи последнюю милость. За тем тебя и искал.

— Этого нельзя! — вмешался Нефёд. — Нас на станции вагоны ждут с фешерами!..

И я услышал свист нагайки. И удар, а потом ещё один и ещё. Хоть и не хотелось мне смотреть, как Зимин мужика нагайкой наказывает, но тут уж примчался Медведев. Сам-то их благородие шапку не забыл нацепить и поверх черкески бурочку накинул, а вот товарищу своему тёплую одежду не вынес.

Итак, я осмелился обернуться к Зимину. Тот стоял понурившись, скособочившись. Одной рукой на друга Медведева опирался. Другой — на свежепоротого Нефёда. У того юшка по бороде течёт. А Зимин качается, спина его трясётся. Вот он скрючился, икнул да и вывалил на истоптанный снег содержимое желудка, а потом ещё долго икал.

А его благородие подъесаул Медведев вцепился в мою руку. Лицо его странно переменилось, знакомое мне зверское выражение вовсе пропало.

— Лебедев, брат, нет ли у тебя водки? — проговорил он.

Водка, конечно, в моём загашнике имелась, и я отправился за нею, надеясь прихватить при случае и шапку расстроенного подъесаула. Я сделал пару шагов к сеням. Уж видел, как господа офицерство наблюдают неровную сцену через запотевшее стекло. При этом его благородие Мейер так обнимает Ковшиха, словно тот является его наречённой невестой. В то время как Ковших дёргается и мелет по обыкновению невесть что, будто уж собрался бежать из-под венца. Борьба их длилась недолго. Лучший друг поручика Мейера всё же вырвался, выскочил в сени, а из сеней на улицу прямо в мои крепкие объятия. Так схватил я Ковшиха одной рукой за шиворот, а другой за его модную перепояску и стал держать. Ковших зашипел рассерженным котом. Стал слова обидные мне говорить. "Быдло", "прыщ" и прочая мишура, произносимая, впрочем, шёпотом. Однако я стоял на своём, умоляя его шёпотом уже не влезать в институцию ситуации.

— Не институция, а интимность! Понимай значения слов, быдло ты невозможное! — прошептал Ковших да и затих, прислушиваясь вместе со мной к беседе черкесок 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков.

— …Он просит… последняя просьба… я должен это сделать… — говорил Зимин.

— Господь его исковеркал за обиду, нанесённую тебе. Дарью Сергеевну ты порешил, а его пощадил… — отвечал Матвеев.

— Оставь, Матюха!..

— Если сделаешь по его, то он опять тебя опередит и с Дарьей первым встретится. А не то, может быть, его и вылечат. Гангрены, кажется, пока нет. А не то пусть живёт!

— Как жить без рук без ног?

— Как все. Из этой войны многие такими выйдут.

— Лучше смерть…

— На смерть Божья воля. Не нам с тобой решать.

— Надо завернуть сани вот в ту подворотню и там…

— Пуля?

— Пуля подла. Шашка.

— Так обоих одной шашкой порешишь и его, как некогда Дарью…

— Оставь ты за Дарью говорить, Матюша! Пойми ты мою боль…

Тут нам с Ковшихом обоим показалось, будто Зимин уже и плачет, а возница Нефёд под шумок уж тронул спину своей клячи вожжами. Почуяв движение, калека в санях, забыв бормотать "Богородицу", завопил пуще прежнего. Черкески 1-го и 2-го Кизляро-Требенских полков встрепенулись. Зимин кинулся к саням.

— Не надо! — закричал Нефёд. — На станции вагоны уж к паровозу прицеплены. Там фешеры…

— Как? Опять учить меня наладился? Заворачивай налево! Стой, мужик! Или не слышишь? — вопил Зимин, размахивая обнажённой шашкой.

Возница на него окрысился. Откуда и смелость взялась:

— Не видишь, благородие, раненых везу? Тороплюсь. А ты ступай водку пить!

Сказав так, Нефёд снова тряхнул вожжами, но Зимин так вцепился в задок, что усталая кляча встала, не в силах сдвинуть сани с места. Возница соскочил на снег. Росту незначительного. Такому молодцу, как Зимин, под мышку носом уткнётся. Меж распахнувшихся пол шубы зияло узкое тело. Ноги ровно щепки в раструбах заношенных валенок. Но кнутом замахнулся всерьёз, не убоялся огромного Зимина, не попомнил, как тот его только что нагайкой хлестал.

— А ну, ты, благородие! Отвали! Геть! У меня раненые!

И тут же хором с ним:

— Ма-а-ама! Сашка-а-а! Не отпускай меня! Сделай мило-о-ость!!!

Подоспел Медведев с фляжкой, влил водки в распахнутый криком рот. Раненый поперхнулся, закашлялся, но водку проглотил.

— А ну, давай ещё! — Медведев тыкал раненому в губы горлышко фляги. — Пей! Нет мочи твои крики слушать. Жив — и слава Богу! Проживёшь и так Божьей милостью. Чай, ноги не голова. Без ног можно приспособиться жить. Мой отец в турецкую правой ноги лишился. Как вернулся в станицу, так очень горевал по ноге-то. А потом одумался и меня родил, а потом ещё двух младших сестёр. Так-то! А руки твои ведь раздроблены только. Их-то не оторвало. Их вылечат. Так-то!

С этими словами Медведев влил в распахнутый рот ещё водки, а Зимин тем временем, вовсе отставив от дел возницу, заводил испуганную лошадёнку в соседнюю подворотню. Медведев торопился за санями, оставив нас троих — Ковшиха, Нефёда и меня — стоять под окнами соляными столпами.

— Какая жалость… Какая драма… — лепетал Ковших, трясясь последним осиновым листом. — Ты понял, Лебедев, что произошло? Этот раненый — друг Зимина и любовник его жены. Дарья Сергеевна, кажется? Ты как расслышал? Дарья Сергеевна! И вот вообрази: этот раненый, но тогда ещё здоровый, соблазняет жену своего друга, то есть Зимина. Мезальянс раскрывается. Друзья выясняют отношения, и для достижения сатисфакции Зимин рубит шашкой жену, пощадив при этом друга…

Ковших бормотал ещё какие-то домыслы и пояснения, а я прислушивался, надеясь расслышать что-либо за его болтовнёй. При этом я продолжал удерживать болтуна правой рукой за шиворот, а левой за перепо-яску. Свист шашки или последнее "прости" надеялся я услышать? Бог весть! А только Нефёд сдёрнул шапку — и тут же из-за угла вышел его благородие подъесаул Зимин с окровавленным оружием в руке. Следом брёл Медведев с обнажённой головой и залитым слезами лицом. Трогательно жалостливое выражение сделало это грубое лицо таким необычайно красивым, что я даже залюбовался и в свой черёд пожалел и этого жестокого человека, и его брата Зимина.

Таким случаем обе черкески 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков один за другим проследовали мимо нас к дверям офицерского собрания. Прежде чем войти в сени, Зимин отёр о снег своё окровавленное оружие, а потом ещё раз насухо полой черкески.

— Ты вези его в похоронную команду, — проговорил, обернувшись, Медведев. — Да скажи там, что подъесаулы Зимин и Медведев завтра явятся хоронить своего друга.

Они скрылись в сенях. Возница побрёл прочь в свою сторону, а я отпустил на свободу Ковшиха. Тот по воробьиному встрепенулся и, неугомонный, принялся первым делом за меня: