Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2
Кстати о щедрости и родстве. Когда мы с Аймериком вернулись — вместе с отступающим войском Тулузским въехав в город через ворота Шато — нас встречали у ворот дома. Мэтр Бернар, спешно прибежавший из капитула; на Америга в синем праздничном чепце на голове; Айя с малышкой на руках; Айма… Айма, которая молча бросилась вперед, приподнялась на стремени своего брата, не дожидаясь, пока он спешится, и расцеловала его в щеки. Я ступил на землю; девушка единым порывом подлетела ко мне и расцеловала и меня. Следующей меня облобызала госпожа Америга, а потом — к безмерному моему изумлению — и мэтр Бернар. Он подержал меня в кратких объятиях, похлопал по потной, уже не кольчужной спине.
— Ох, отец, позор-то какой… Ты уж, небось, слышал. Город за Монфором. За нами — только несколько замков.
— Это ничего, ребята, — мэтр Бернар, вопреки обыкновению, был с мокрыми глазами, и все ерошил волосы сына, ощупывая, верно ли тот жив и цел. — Это все ладно. Тулуза, главное, стоит, и стоять будет. И с графом нашим все в порядке. Слава Богу, хоть вы сами живы вернулись.
— Я так боялась, — сказала Айма, и снова заплакала, попеременно целуя то меня, то брата. — Приехало два гонца — первый из Фуа, он все кричал, что мы победили, что Монфор повешен. А потом — следующий, из этих, из гасконцев, мол, все возвращаются обратно с позором, никакой победы, треть людей погибла… А еще второго дня, когда я шла с Айей в школу, нам дорогу слева направо перелетели два ворона, честное слово, настоящих ворона, больших таких — помнишь, сестрица? — и я сразу поняла — наверное, вы оба погибли… А это, оказывается, они не по ваши души прилетали — а по душу бедного Гилельма…
— Дура ты, дура, суеверная, как каталонка!
— И вовсе не дура, всякий знает — совы да вороны за душами прилетают…
Она намочила мне слезами все лицо; маленькая Айя ловко управлялась с моим конем, уводя его вместе с братовым на конюшню — и оба скакуна, усталые, уже не пытались подраться, что делали всю дорогу от Монжискара, где отступающее войско сбавило ход.
В кои-то веки я был рад не только тому, что остался жив, но еще и возвращению. Голоса этих людей мало-помалу становились для меня голосами дома.
* * *Странное дело, когда страна или большой город долго живет в состоянии войны. Вроде бы нет осады под стенами, но давно уже никто не мыслит даже поехать в соседний город к родичам; тех, кто далеко, воспринимают как потерянных. Все идет чередом — башмачники шьют башмаки, иудеи дают деньги в рост, девицы толпятся у колодцев, детишки играют на улицах в камушки и бегают к приюту Сен-Жак — дразнить умалишенных. Но при этом башмачник половину времени тачает обувь, а остальную часть дня наклепывает пластины металла на кожаные доспешки; толстый иудей-ростовщик носит под одеждой кольчугу, а на стене его меняльной лавчонки появился крест — хотя всем известно, что никакой он не христианин; девицы с кувшинами половина в черном — у кого кузена убили, у кого родителей сожгли в соседнем замке… А дети устраивают засады друг на друга, решая перед игрой: «Чур, ты франк! И ты! И ты! А мы с братцем будем отважными рыцарями графа Фуа!» «С какой еще стати я франк? Я в прошлый раз был!» «Ну хорошо, тогда будешь рыцарем Мартеном д-Альге, а я — Монфором, и я тебя повешу…»
Люди ходят по улице с оружием; в верхнем городе слуга покупает корзинку яиц, на поясе слуги висит меч. Продающий яйца крестьянин — сам вида грозного, за обмотку заткнут метательный нож, у прилавка стоит прислоненный старенький арбалет… По улицам ходят сменяющиеся караулы с ворот, а ворот в городе пятнадцать, да еще и три моста через Гаронну, и деревянная стена в пригороде Сен-Сиприен — все требует охраны.
И не только рыцарской, рыцарям-то некогда, а Тулуза должна охранять саму себя. Муниципалитет собрал добровольцев — по два человека старше четырнадцати лет с каждого квартала дежурить каждые несколько часов. Мы с Аймериком старались делать это вместе, в компании других ополченцев сидели в островерхой башенке над воротами Вильнев, созерцая истоптанный во время осады пригород с торчащими черными печными трубами. В пригороде уже возрождалась жизнь — люди отстраивали дома, делали какие-то навесы, расчищали то, что осталось от садов. По проплешинам обгорелой земли бегали голенастые куры; мы с Аймериком смеха ради целились в них из арбалетов, решая, кто скольких подстрелит на бегу. Пить вино на посту нам не позволялось, но мы пили все равно — хотя и разбавленное, и со скуки рассказывали друг другу байки.
Особенно хорошим рассказчиком оказался наш товарищ по имени Кальвет. Кальвет этот был, помимо прочего, трубадуром — то есть слагал и сам пел славные песенки, все больше на злобу дня: о том, как придет добрый Арагонский король и прогонит франков, и как граф Раймон, которого певец воспевал под именем Иньора, доблестен и силен в бою… И грустные песни пел он — о девице, друг которой погиб, сожженный на костре, и тогда она с горя ушла в катарские монахини.
Мы, правда, чаще не желали грустных песен; тогда Кальвет разражался чем-нибудь похабным, чтобы поднять наш боевой дух. В частности, исполнил он как-то раз длинную, совершенно непристойную балладу о графе Раймоне — «прекрасном Иньоре», который был до того любезен дамам, что соблазнил однажды сразу семерых и едва унес ноги от разъяренных мужей. Нельзя сказать, чтобы эта баллада вызвала у меня успех.
Забегала к нам и Айма, приносила солонину, хлеб да лук. Сидела грустно у стены, обхватив тонкими руками колени и огорчаясь, что девушек не берут Тулузу караулить… Иногда она брала в руки тяжелый арбалет и требовала, чтобы мы научили ее с ним обращаться: ну как все мужчины уйдут на войну, а в это время франки явятся с осадой! Кто тогда будет город отбивать? Конечно, они… конечно, дамы и девицы!
— Уходи-ка ты, девица, не отвлекай нас, — гнал нашу красавицу главный над нами, старый оружейник Ростан. — Не до тебя нам. Ступай да молись, чтобы такие времена никогда не пришли — вот молиться, это самое и есть женское дело.
Айма хмурилась, напоминала о графине де Бурлат, сестре нашего доброго графа и матушке юного Тренкавеля: сия воинственная дама некогда лично возглавляла оборону Лавора от франков, бегала по стенам в мужниной кольчуге и стреляла не хуже мужчин. Но потом Айма подчинялась — после того как, учась стрелять, навылет пробила в упор деревянную столешницу, которую мы ставили у стены, когда не ели.
Старый Ростан рассказал особенно страшную историю, якобы прочитанную в книге: о том, как один рыцарь влюбился в царицу, но не мог добиться взаимности. И вот вошел он в сговор с нечистым и уморил ту царицу зельем до смерти, а когда ее похоронили, спустился к ней в склеп и сказал так: «Что не мог я совершить с живой, то сделаю теперь с мертвой», и совокупился с ней. И через девять месяцев родился у царицы мертворожденный плод мужеска пола. Тогда вошел в ее тело сатана, и взяла она плод, вышла из могилы и принесла его рыцарю. И сказал нечистый рыцарю ее устами: «Вот твой сын, которого ты зачал; возьми его и отруби ему голову. Если захочешь победить врага или захватить его земли, возьми эту голову и оберни лицом к противнику; только сам на нее никогда не смотри.»
И сохранил рыцарь эту голову, с помощью ее нажил себе большое богатство землями и вскорости взял себе молодую жену. Жена же его, как все женщины — уж прости, девица Айма — была любопытна, она все время расспрашивала, откуда у рыцаря столько силы к победе. Он же ничего ей не говорил, а голову хранил в закрытом сундуке.
Однажды рыцаря не было дома, и жена его потихоньку открыла сундук, чтобы узнать мужнину тайну. Развернула сверток, увидела страшную голову — и упала мертвой! Вернулся рыцарь домой, понял, что произошло, и взял голову с собой на корабль, плывущий в греческое море, в залив Саталия. Там он и бросил ее в воду, отрекаясь от сатаны и от всех его деяний! И с тех пор, когда голова эта в море лежит запрокинута, поднимается страшный шторм, а когда волны поворачивают ее лицом вниз, буря утихает. Так что все моряки, проплывая над тем местом, беспрестанно молятся Деве Марии, чтобы накрыла корабль святым своим омофором… Недаром же Святую Деву зовут maris stella, Звезда морская путеводная.
Ну и рыцарь, сказал Аймерик, содрогаясь от отвращения. Нечего сказать, нашел способ всех побеждать! Может, у Монфора тоже в седельной сумке такая голова зашита, как вы думаете?
Я возразил, что Монфор — все-таки католик, хоть и жестокий злодей, и на колдовство бы никогда не пошел. Да и есть у него жена, Аликс, дочка коннетабля французского, и прижил он с женой не много не мало — семерых детей; куда ему еще с мертвыми женщинами совокупляться! Он Деве Марии молится.
Ничего себе, а мы, что ли, не молимся, возмутился Аймерик. И отцы наши, которые посвятее франкских попов будут, тоже каждый вечер просят Божьей защиты… Да вот почему-то Святая Дева помогает последнее время только Монфору. Ясно дело — потому что мир сей обитель злого бога, вот он своим, злодеям то есть, и помогает.
