Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы
С другой стороны, нельзя оставить безнаказанными дерзость и проступки нижних чинов, угрожающие дисциплине. Оскорбление офицера требует сурового возмездия, каков бы ни был офицер.
«Задача поистине Соломонова», – подумал Ушаков и открыл Морской устав, чтоб просмотреть нужные параграфы.
Как всегда, перед заседанием военно-судной комиссии Ушаков утром никого не принимал и ни с кем не разговаривал, чтоб ни малейшая забота не затемняла ясности его разума. Таков был раз навсегда установленный им обычай. И все в доме, вполне разделяя его настроение, старались не произносить лишних слов и ходить как можно тише.
А потому адмиралу было очень неприятно, когда на улице, недалеко от магазейна, где должно было происходить заседание суда, его нагнал запыхавшийся Непенин.
Непенин уезжал лечиться в Козлов[7] и вернулся только накануне вечером. Утром он узнал о суде над Еремеевым и тотчас побежал к адмиралу. Он забыл снять очки, и они поблескивали у него на лбу подобно второй паре глаз, отражавших голубизну неба.
– Человек этот неповинен, ты знаешь, надеюсь, – заговорил он поспешно.
– Я ничего пока еще не знаю, – жестко сказал Ушаков, явно искажая истину.
– Этого нельзя не знать. Вся его вина в том, что он родился рабом. А для рабов нет правды.
– Может быть. Не я сотворил этот мир. А потому я не могу менять его законов.
– Даже если они порочны?
– Даже в этом случае. Прости меня, мой друг. Мне надо идти. – И адмирал, слегка дотронувшись до локтя Непенина, прошел в дверь длинного мрачного здания, где его поджидала военно-судная комиссия.
25
Непенин громко высморкался в огромный, похожий на наволочку платок. Затем он вошел в одну из находившихся против магазейна лавок.
Хозяин провел его за ларек, в полутемную каморку, где лежали книги.
Но, вместо того чтоб заняться ими, Непенин сел на табурет и уперся локтями в колени.
Он думал о том, как медленно, каким воробьиным шагом шествует по лицу земли разум. И как он еще бессилен среди всеобщего мрака. Вот он сам, Петр Непенин, написал книгу, а много ли душ раскроет она для истины? Чем поможет она миллионам безграмотных, закрепощенных людей, чем поможет она паруснику?..
– Прежде всего надо сокрушить деспотичество. Сию гидру, угнетающую народ российский, – почти вслух бормотал Непенин.
Просидел он в каморке очень долго, так и не прикоснувшись к книгам. Он то и дело поглядывал в маленькое запыленное оконце. Ему хотелось выйти в тот момент, когда парусник покажется в дверях магазейна после вынесения приговора. Как бы это ни выглядело странным и вызывающим, но он выразит паруснику свое сочувствие. Да, сочувствие!..
Однако ему не удалось этого сделать. Когда показалась за оконцем кудлатая голова Трофима Еремеева, Непенин, торопясь выбраться из каморки, задел высокую стопку книг, которая с шумом обрушилась ему под ноги. Пока он выбирался из груды томов, парусник уже прошел мимо. Глядя ему вслед, ахтиарский отшельник заметил только, что Трофим и охранявший его солдат говорили очень оживленно, а солдат даже взмахивал фузеей.
В окне магазейна показались пудреные букли адмирала. Ушаков сделал Непенину какой-то знак головой, но тот его не понял и подошел ближе.
– Подожди меня, Петр Андреич, – сказал Ушаков. – Я сейчас иду домой. Пообедаем вместе.
Ни в лице его, ни в голосе не было и тени той торжественной жесткости, с которой он так решительно отвел заступничество Непенина за парусника.
Дорогой Ушаков был очень разговорчив, но его замечания касались предметов хоть и высоких, но в этот момент весьма мало интересовавших Непенина. Он говорил о том, что люди уже завоевали воды и им остается только завоевать воздух.
Только за обедом он отложил в сторону нож и вилку и прямо поглядел на Непенина.
– Сегодня я превзошел царя Соломона, – сказал он шутливо.
Непенин вопросительно поднял брови.
– Я начал с того, что всего проще, – продолжал Ушаков. – Парусника обвиняли в оскорблении офицера, в краже и сношении с клейменым. По уставу за сношение с клеймеными полагается лишение чина и ссылка на галеры.
– Измышление диких нравов, – сказал Непенин.
– Да, диких нравов, – подтвердил адмирал. – Я мог бы не считаться с оной статьей, но это значит презреть устав. Я поступил разумнее. Статья имеет следующее толкование: сношения с клейменым воспрещаются, «выключая то, ежели кто для его скудости дать что похочет». А парусник дал клейменому старую рубаху и два алтына денег. Следовательно, этот пункт обвинения мог быть благополучно отвергнут.
Непенин тыкал вилкой в маслину, которая выпрыгнула с его тарелки и скользила по скатерти.
– Теперь касательно кражи, – неторопливо продолжал Ушаков. – У парусника ничего не обнаружено. Клейменый скрылся. Следует предположить, что бродяга действовал один.
Ушаков улыбнулся Непенину одними глазами.
– По тайному моему предположению, сукно крадет сам поручик Нифонтов. Но суди меня как хочешь, а я никому не высказал своей догадки: ведь улик нет. Честь офицера должна остаться неприкосновенной. Еремеев сказал поручику дерзость, и эта дерзость должна быть наказана. Посему мы решили прекратить дело о краже как недоказанное. Еремеева за оскорбление поручика мы постановили наказать двадцатью пятью ударами и перевести на другое судно.
– Значит, удары все-таки остаются? – спросил Непенин. – Ведь Трофим сказал только то, что ты сам думаешь, то есть, что поручик – вор.
– Мой друг, удары остаются, ибо того требует устав, который я могу толковать, но не могу отменить вовсе. Парусник же не может быть обличителем офицера. Но подойдет церковный праздник или тезоименитство государыни, тогда и удары можно будет отменить. Это уж, как Бог даст. Я сделал все что мог, и, как ни странно, Еремеев поймет меня более, чем ты.
– Может статься, – буркнул Непенин.
– А я переведу его на корабль к Сенявину. Я Сенявина не люблю, но это человек честный и попусту, из-за деревянных петиметров вязаться к подчиненному не будет. И Емельку Пугачева для интересов своих не приплетет.
Адмирал взял нож, вилку и придвинул к себе жареное мясо, как человек, сделавший хорошо свое дело, потому имеющий право пообедать и отдохнуть.
– Самое великое я приберег к концу, – опять шутливо сказал он. – Я хочу наградить поручика Нифонтова за его рачение. Я его повышаю в должности и о том сегодня же напишу приказ. Отныне ему будет вверено наблюдение за бомбовыми погребами. Прекрасная должность, к тому же весьма полезная для нравственности: вряд ли найдется такой бродяга, который сворует каменное или чугунное ядро. Разве только захочет привязать его к ноге, чтоб утопиться в море.
Непенин зашевелил бровями и засмеялся. До него, видимо, только сейчас дошел замысел адмирала.
– Сия награда для поручика будет хуже ссылки на галеры, ибо там, где нет случайностей, нет и доходов, – задумчиво сказал он. – Я никогда бы не сумел превратить награду в наказание и спасти человека, где, казалось, не было спасения.
– Если б ты любил флот, как люблю его я, то и ты бы решил эту задачу… может быть, даже лучше, – сказал адмирал. – Не об одном человеке шла тут речь. Надо, чтоб у меня на кораблях люди имели единый дух и единую крепость. Нас ждет впереди не одна битва…
26
Через несколько дней Ушаков отправился за город на большой пустырь, окруженный забором, где обычно происходило обучение артиллеристов.
День был сухой и холодный. В воздухе носилась белая мелкая пыль, которая тотчас набралась в рот.
Над пустырем пыль была еще гуще, но адмирал не слышал знакомого треска выстрелов и визга качелей.
Когда он вошел в ворота, артиллеристы надевали шинели, собираясь уходить.
Серебристое марево замутило солнечный диск. Щит для стрельбы стоял как в дыму. Грубые, серые от непогоды качели, длиной в четыре сажени и шириной в две доски, висели параллельно со щитом на высоких подставках. От середины и концов качелей до середины щита были вбиты в землю ряды кольев. Мушкетоны здесь заменяли орудия, качели – палубу корабля во время качки.
– Здорово, ребята!
– Здравия желаем, ваше превосходительство! – дружно прокричали артиллеристы.
Галка, севшая было на беседку качелей, захлопала крыльями и взвилась в небо.
– Обедать идете? Ступайте, ступайте! – сказал Ушаков.
– Вы желали посмотреть ученье, ваше превосходительство? – спросил капрал Павел Очкин.
Ушаков чтил расписание солдатского и матросского дня наравне с молитвой. Ни при каких условиях, кроме боевых, он не лишил бы служителей положенного отдыха, тем более не отложил обеда.
– Ничего, ребята. Другой раз, – сказал он. – Я сам виноват: забыл, что у вас обед.
– Успеется, ваше превосходительство. Брюхом не на базаре торговать.
И все разом начали стаскивать с себя шинели. Прежде чем адмирал смог остановить их, артиллеристы уже бежали к качелям.
