Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона
— Я знаю, о чем ты думаешь, — промолвил он наконец и снова зашагал по залу, затем опустился в кресло. — Но она была недостойна меня, и даже ее братья не сказали мне ни слова упрека. А ты в тот страшный миг стояла передо мной такая чистая и светлая и тоже без единого слова упрека.
— В тот вечер, — проговорила она наконец, — когда болтун Малеспина находился здесь, нам был послан знак свыше. Самый трудный жизненный вопрос: насколько можно сопротивляться испытаниям, как их можно обуздать? Сейчас ты пробудил во мне ужас — это останется темным пятном в поэме моей любви и жизни.
— Ах, Виттория, — взмолился Браччиано, и слезы покатились из его глаз, — иногда ты кажешься мне такой недосягаемой и величественной, что я чувствую себя недостойным тебя. Я хотел бы лежать в пыли у твоих ног и целовать их, как ничтожный раб, которому лишь твоя милость и величие могут подарить свободу.
Браччиано бросился к ее ногам и, всхлипывая, спрятал голову у нее на коленях. На несколько минут он предался блаженному освобождению от всех мыслей, полностью растворившись в своей слабости; так мы бежим от себя и чувствуем только сладчайшее умиление. Виттория мягко и нежно перебирала рукой его кудри, и герцог, как бы просыпаясь, ощущал такое счастье, будто небесный ангел благословил его и отпустил все грехи.
Без доклада, как ближайший родственник, который мог позволить себе подобное, вошел брат Виттории, епископ Оттавио. Он бросил злобный, испытующий взгляд на сестру, не заметившую его прихода, и спросил:
— Виттория, его сиятельству плохо?
Виттория, не смутившись, подняла на него глаза, герцог же спокойно встал, обратив к вошедшему еще не высохшее от слез лицо, равнодушно посмотрел на епископа и промолвил:
— Очень хорошо, господин епископ. Таким радостным и взволнованным я редко в жизни бываю. Ваша сестра только что прочитала мне несколько своих последних стихотворений, и они настолько хороши, что я ей мог высказать свою благодарность только на коленях. Вы видите, я не стыжусь этого прекрасного чувства, — и сила мужчины может растаять от волшебства поэзии.
— Очень странно, — ответил брат. — Не прочтет ли и мне сестричка свои октавы или сонеты, чтобы я смог проверить, отзывчива ли на прекрасное моя душа так же, как и ваша.
— Тебе не понять этих стихов, — холодно заявила Виттория, встала и убрала листы.
— Действительно, — сказал епископ, — я не настолько сведущ в поэзии, как высокоодаренные знатоки, но то, что вызвало такое сильное волнение, наверняка будет понятно и дилетанту.
— Не всегда, — промолвил Браччиано, взяв шляпу и собираясь прощаться, — наше сердце бывает восприимчиво к искусству муз, — это особые мгновения.
— Тогда это действительно, должно быть, хорошо, — ответил Оттавио, — а ваше сиятельство, конечно, более чем расположен к слезам и волнению со дня смерти вашей прекрасной супруги.
— Синьор, — произнес Браччиано и подошел к нему вплотную, пристально, полугневно-полупрезрительно, глядя ему в глаза, — не помню, когда у нас возникли такие доверительные отношения, чтобы вы могли судить о состоянии моей души. Я не раздариваю так поспешно свое доверие и дружбу.
С этими словами он гордо удалился. Оттавио сел напротив сестры и заявил насмешливо-торжественно:
— Я, кажется, прервал сцену, которая, скорее всего, была прелюдией к другой, где еще более неуместны свидетели. Значит, уже сейчас, так рано, ты, мягкосердечная сестра, начинаешь забывать о чести нашего дома?
Не покраснев, с ледяной холодностью, не отводя от него своих больших глаз, сестра ответила:
— Я не могу даже выразить, как сильно тебя презираю.
Она произнесла только эти несколько слов. Оттавио, дерзко вынесший гордый взгляд герцога, теперь, вздрогнув, замигал глазами, опустил взгляд, и краска стыда залила его лицо.
— Ты так холодно это говоришь? — только и смог, запинаясь, произнести он.
— То, что я вынуждена говорить брату, — сказала она, — который, казалось бы, должен быть моей защитой, который лежал вместе со мной под одним материнским сердцем, слова эти, поверь мне, сейчас уже не разбивают мне сердце, нет, ибо я наконец успокоилась. Но каких смертельных схваток с тобой, бессердечным, это мне стоило, какой внутренней борьбы в измученной душе, я не могу передать словами. А зачем? Твоя грудь защищена непробиваемой броней от всего благородного, ты не проведешь меня своим лицемерием. Иди теперь и расскажи ему все, что, как тебе кажется, ты увидел, мне нет до этого дела. Все вы, плохие или хорошие, так поступили со мной, что я теперь в ответе только сама перед собой. Вы не измените мою судьбу и не остановите меня, вы — худшие из фарисеев.
— Я не понимаю тебя, — смущенно промолвил Оттавио, — пытаясь собраться с мыслями, — кому сказать? Кого ты имеешь в виду?
— Хочется смеяться, — ответила она, — если бы только глупец сам при этом выглядел чуточку веселее: тому самому знаменитому Некто, творящему все коварство в мире, бедному козлу отпущения, на которого сыплются все грехи: этому Некто ты должен рассказать, или его неизменному противнику Никто, ведь этот Никто должен быть самым добродетельным, богобоязненным, безгрешным и бесстрастным, и если уж этот Никто такой образцовый и безукоризненный, то должен же какой-нибудь Некто нарушить хоть что-то. О вы, презренные! Неужели Бог создал для вас особый язык?
С этими словами она оставила его и заперлась в своей комнате. Оттавио, уловивший язвительную насмешку и презрение в выражении ее лица, был несказанно рад, когда в дом вошла мать с сопровождающими. Виттория не вышла к ним, передав через слугу извинения и сославшись на нездоровье.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мать, донна Юлия, уже давно смирилась с теми правилами, которые Виттория установила для себя. Она уже не удивлялась, когда замечала, что супругов не связывают те отношения, каких требовали обычай, закон и религия. Они постоянно находились врозь и виделись лишь случайно, когда в доме собирались гости. Они следовали новой моде, появившейся в Италии, когда муж и жена не показываются вместе на людях, Витторию видели повсюду только в обществе герцога Браччиано, и все остальные поклонники красавицы вынуждены были отступить. Виттория относилась к своему супругу с явным пренебрежением, и он привык к этому. Небрежное отношение супруги теперь не унижало его, поскольку он чувствовал поддержку многих могущественных людей, и в первую очередь кардинала Фарнезе. Юлия горевала теперь о том, что потеряла доверие дочери, и дурное предчувствие грядущего несчастья, которое, возможно, произойдет в скором будущем, тревожило ее. Донну Юлию глубоко печалило и то, что ее сын, епископ, враждебно относится к ней и кардиналу Монтальто и стал приверженцем партии Фарнезе. От Марчелло она не получала никаких известий, кроме удручающих слухов, приводящих ее в дрожь, и, таким образом, надежды на почет и уважение, на которые она рассчитывала, сменились чувством страха и тревоги.
Если герцог Браччиано и был счастлив, то его непокорный дух постоянно стремился добиться большего. Отдавая должное благородству и мужеству своей возлюбленной, он чувствовал, каким недостойным был рядом с нею ее так называемый муж, его также мучила странная ревность, ибо он знал или, скорее, предполагал, чего хотел Фарнезе или добивался раньше молодой Орсини. Тот намеренно избегал всякого общества, где бы мог встреть Аккоромбони, и проводил время лишь со своей невестой, прекрасной Савелли, с которой вскоре и сочетался браком на удивление многих римлян, недоумевавших, как благородная, всеми уважаемая девушка могла соединить свою жизнь с самым распущенным из римской молодежи.
Для молодых людей был организован маскарад, в котором принял участие и Перетти. С некоторых пор Виттория избегала шумных развлечений, не пошла и на этот праздник, поскольку было известно, что он продлится до утра.
Мать, сославшись на нездоровье, рано ушла спать, и у Виттории появилась возможность снова насладиться уединением, которое было необходимо ей теперь, как никогда, и к которому она прибегала при первой возможности. От наблюдательного друга не ускользнуло бы, что она стала гораздо серьезнее, чем раньше, и юношеская шаловливость, придававшая ей столько очарования, появлялась у нее теперь очень редко. Сегодня вечером она предалась самым сладким грезам, поскольку ожидала прихода Браччиано, предвкушая провести наедине с ним несколько счастливых часов. Герцог настолько хорошо знал ее твердость, что больше не питал иллюзий и не делал никаких предложений, поэтому она могла доверять ему и себе, будучи уверена, что никакие мольбы и сладкие грезы в ночном уединении не изменят ее решения.
Урсула, посвященная в секрет, по условному знаку пустила в зал переодетого князя. Виттория ждала его при свете свечи. Она приготовила несколько стихов, которые собиралась прочесть ему. Браччиано, настроенный торжественно и вместе с тем задумчивый и грустный, сел рядом с нею. Она охотно позволила ему обнять и поцеловать себя, и оба принялись затем говорить о милых и сладких пустяках, которые показались бы прочим людям слишком ничтожными, им придают значение лишь те, кто опьянен любовью.
