А. Сахаров (редактор) - Екатерина Великая (Том 2)
Поставленные в Эрмитажном театре пьесы не имели особого успеха, ибо всем было известно, что очень многие приближённые императрицы состояли в масонских ложах, начиная с почти всесильного Елагина и кончая её кабинет-секретарём Храповицким… К тому же по рукам ходили номера «Московского издания», где напечатаны были письма «О государях» и «О льстецах и всех людях вообще».
В первом «письме» говорилось: «Мы бы избегли многих бед, если бы всякий имел доступ к государю и мог бы сообщить ему нужды народа и давать советы: обыкновенно государя окружают льстецы, которые закрывают от него истину». Государь должен остерегаться увлечения страстностью, любовью: «Всякое государство лучше управляемо быть может праздным государем, нежели страстным. Ежели первый иметь будет искусного министра, тогда праздность его обратиться может в пользу народа; страстный же управитель сам не силён и, будучи невольником, повинуется воле любовницы, и сам приказать не в состоянии. Как скоро государь отдаётся любви, то весь его двор почитает за долг чувствовать ту же страсть. Временщики, министры, придворные, одним словом – все показывают нежное сердце. Что ж будет из сей прилипчивой любви? Женщины овладевают правительством. Любовницы государя, министров и временщиков, сделав союз, станут раздавать чины и все дела расположат по своим прихотям». «Такое правление бывало при государях, которые великую надежду подавали в начале владения».
Ещё более резким было второе «письмо».
«Честолюбие есть коршун, приставленный у людей к сердцу, которое он беспрестанно терзает». Всякий завидует тому, кто выше его, и унижается перед ним. «У людей есть степень, которая устраняет и уничтожает честолюбие: знатный господин низок и подл пред Самодержавцем; простой дворянин делается невольником придворного; мещанин терпеливо сносит высокомерие дворянина; а крестьянин определён быть рабом всех прочих состояний. И так люди против природы отдались один другому в неволю, происхождение которой одна их слабость причиной: малейший разбор ума, сложения и силы знатных уничтожает все высокие мнения, которыя простой дворянин об них имеет».
И наконец, прямым ответом на пьесы императрицы были «Краткие повести», напечатанные в книжках «Московского издания». Особенно всех поразил рассказ о том, как некая графиня Мансфельдская видела в Ланебургских степях, что крестьянин готовил могилу для своего отца, так как не мог его прокормить. «Смотрите вы бедность сих бедных крестьян! Какая нужда, какая печаль!.. Вельможи и богачи грешат, если они затворяют своё сердце, смотря на бедность своих подданных, и вместо того, чтобы им помочь милостиво, то делают ещё оную день ото дня несноснее налаганием податей на них, тиранством и угнетениями».
Но Новикову было ясно, что рано или поздно спор с императрицей закончится, – как всегда, она применит силу. И Николая Ивановича больше всего беспокоило, как бы не пострадали его друзья, из которых некоторые дали ему всё своё достояние на дело просвещения русского народа.
Постоянное беспокойство, забота о предприятиях «Типографической компании» и «Дружеского общества» изменили его характер и даже внешность. Когда-то его внушительная крупная фигура дышала спокойствием. Ясность мысли, мягкость обращения как-то невольно привлекали к нему всех, кто с ним соприкасался. Теперь он похудел, стал раздражителен, стан его заметно согнулся.
Была глубокая осень. Московские сады пожелтели и осыпались. Ветер носил по улицам шуршащие листья. Рано наступала темнота. По унылым улицам тянулись обозы раненых и больных, ежедневно прибывавших с турецкого фронта. На площадях и пустырях целые дня производили экзерциции новобранцы. В торговых рядах и в Зарядье купцы прежде времени закрывали лавки: и торговать нечем, и покупателей нет. Шли в чайные и сидели, долго толкуя: «Как оно обернётся, дело-то? Время-то уж очень сумнительное». Потом вздыхали, расплачивались, собирались домой: В переулках на завалинках зловеще шептались старухи. По ночам стали пошаливать: того разденут, а другого убьют. Бравый Еропкин скакал по городу из конца в конец – глаза навыкате, лицо неподвижное, сзади несутся казаки – пики наперевес, бороды веером. Помогало мало. Велено было будочникам раньше запирать рогатки, а жителям носить фонари, чтобы видна была личность, кто идёт.
Николай Иванович вышел под вечер из своего дома у Никольских ворот, завернувшись в плащ, и пошёл по Тверской улице.
Прохожих было мало. Прогремел палашом офицер конной гвардии – видно, прибыл на побывку – пьян и грозен. Пролетели, быстро семеня мелкими шажками, две девицы в лентах, накидках и кринолиновых юбках. Прошагал квартальный, засматривая во все подворотни.
От освещённого подъезда гостиницы отделилась женская фигура, робко поравнялась с Новиковым:
– Может быть, месье зайдёт выпить стакан вина. Есть очень кароший парижский парышня…
«Видно, у французских сводниц дела стали неважные», – мелькнуло у него в голове, и он зашагал быстрее.
Пройдя на Страстной бульвар, Новиков вошёл в подъезд огромного дома князей Гагариных, где помещался Английский клуб.[72] Клуб этот, в который не допускались женщины – даже полы там мыли мужчины, – был тем святилищем, где собирались избранные, к мнению которых с большим беспокойством прислушивалась и сама императрица. Всё здесь дышало покоем и ограждало немногих дворян, его посещавших, от всяких неожиданностей: и непомерно высокие членские взносы, недоступные даже для среднего помещика, и сложность пропуска гостей, и швейцары гигантского роста, готовые выбросить на улицу каждого, не глядя ни на чины, ни на звания, кто попытался бы запросто войти в этот подъезд. Даже петербургские сановники, приезжая в Москву и отдавая дань Английскому клубу, скромненько прохаживались по его огромным залам, где царила могильная тишина, боясь вызвать резкий окрик какого-нибудь древнего вельможи, который, как восковая кукла в паноптикуме, неподвижно сидел в креслах в углу. Но Новикова там знали, он сбросил свой плащ и шляпу на руки лакеям и по широкой лестнице беспрепятственно поднялся на второй этаж.
В библиотеке на длинном столе можно было найти журналы и газеты всего мира – шведские, в которых ругали русских, датские, в которых ругали шведов, французские, английские и немецкие, где сообщались взаимно противоположные известия, и даже греческие листки, издававшиеся генералом Ионесом.
В углу солидный мужчина, в очках и тёмном кафтане, читал толстую книгу. Этот единственный читатель был библиотекарь клуба.
У огромного камина молча сидели несколько стариков. Зачем они сюда приехали, никто не знал.
Залы были полуосвещены, углы их тонули во мраке. В маленькой гостиной у камина, где стоял одинокий канделябр со свечой, сидел полный человек без парика, с вьющейся седой шевелюрой, живыми карими глазами, скуластым лицом и толстыми губами, одетый в голубой шёлковый кафтан.
Новиков взглянул на него и остановился. Годы как будто отошли назад. Ему вспомнился мальчик Васенька, сын дьячка, ученик Заиконоспасской славяно-греко-латинской академии, потом юноша – его однокашник по университетской гимназии, далее слушатель архитектурной школы князя Ухтомского и Петербургской академии художеств и, наконец, знаменитый зодчий, профессор Римской, Флорентийской и Болонской академий Василий Иванович Баженов. Он получил приглашение французского короля Людовика Пятнадцатого стать его придворным архитектором. Баженов отказался от этого предложения и вернулся в Россию. Здесь он создал изумительный план нового Кремлёвского дворца, который в своём ансамбле должен был охватить все старые и новые кремлёвские здания и Красную площадь. От главного фасада нового дворца должна была спускаться на набережную, к Москве-реке, величественная лестница, стоимость постройки которой по ценам того времени определялась в пять миллионов золотых рублей. Это грандиозное сооружение по своим масштабам и великолепию могло затмить даже знаменитые постройки античных времён. Екатерина Вторая утвердила проект застройки, и Баженов вместе с Матвеем Казаковым приступил к его осуществлению. В разгаре работ императрица прекратила строительство. Она дала согласие на него во время войны с Турцией только для того, чтобы показать: русские финансы находятся в отличном состоянии. Это был страшный удар для великого зодчего. Создание нового Кремля Баженов считал делом своей жизни, и от этого потрясения он с трудом оправился. Несколько лет спустя Екатерина нанесла ему второй удар. Она заказала Баженову постройку своей подмосковной резиденции, для сего купила у князя Кантемира имение «Чёрная грязь», которое переименовала в Царицыно. Баженов создал редкой красоты дворцовые здания и парковые сооружения. В это время до Екатерины дошли сведения о близости Баженова к масонам и о благосклонности к нему наследника Павла Петровича. Приехав в Царицыно, Екатерина сказала: «Вы готовите мне острог, а не дворец» – и приказала все сооружения (а они, как писала княгиня Куракина, «по отзыву всех были беспримерно хороши») срыть до основания.
