Павел Загребельный - Русские князья. От Ярослава до Юрия (сборник)
– Поедешь со мной сегодня?
– Куда? – Она не повернулась к нему, продолжая пристально всматриваться в огонь, шевелила рожны, на которых жарилась оленина, в ее голосе не было ни удивления, ни испуга, ни даже любопытства.
– Со мной, – повторил он, еще и сам толком не ведая, куда и как он повезет девушку.
– А эти? – Глазами она указала на куски мяса, шипевшие на огне, но князь понял, что речь идет о посаднике и всех находящихся в хижине.
– Не обращай внимания, – сказал он небрежно.
– А я обращаю, – ответила она. – Отойди. Мясо подгорит.
– Так как? – Он не отходил.
– Сказала же. В другой раз.
– Я не могу. – Коснятин и Пенек умолкли, и князь мысленно умолял их, чтобы они затянули еще какую-нибудь глупость, лишь бы только заполнилась звуками страшная тишина, воцарившаяся в хижине после прекращения их пения. Тут не то что слово – каждый вздох был слышен.
И Коснятин, словно угадав желание князя, затянул новую песню:
Чтоб задержать тебя, мой ладо,
Сплету я из рубахи путо,
Из злата пояса – ограду…
– А не можешь, так что же ты за князь, – выставила она в его сторону плечо так, будто стремилась оградиться от Ярослава.
– Один не могу. Тяжело мне одному. Князю всегда тяжело. Во всем.
– Вот уж хлопоты – князем быть! – Она засмеялась.
Ярослав совсем близко увидел ее нагретую огнем щеку, непреоборимое желание нежности залило его душу, из мрачнейших закоулков сердца исчезло все злое и недоброе, он наклонился к этой щеке и несмело, будто мальчишка, прошептал:
– Только прикоснуться к твоей щеке.
На них смотрели все, кто был в хижине. Коснятин перестал петь, но князь этого не заметил. Он ничего теперь не слышал, кроме рева собственной крови в ушах. Пенек равнодушно щурился на дочь и князя, варяг Торд аж приподнялся и приоткрыл рот от неутолимого любопытства, даже молчаливый Ульв зашевелился на своем ложе и, быть может, впервые в жизни пожалел, что боги лишили его великих предков песенного дара, потому что лучшего повода для слагания величальной песни красоте и силе невозможно себе и придумать!
Но все равно князь еще сдерживал себя, он не кинулся на Забаву, не смял ее в каменно-крепких своих объятиях, он даже не отважился поцеловать девушку, а лишь провел усами по нежной щеке, весь встрепенувшись от этого прикосновения, и отступил в потемки, вытирая окровавленные руки о золотое шитье своей одежды.
Забава выхватила из огня запеченное докрасна мясо, начала раскладывать его на деревянных мисках перед посадником и варягами, которые сверкали глазами то ли на еду, то ли на девушку А Ярослав не выходил из темного утла, стоял там, охваченный удивительным равнодушием, ему не хотелось ни к огню, ни к еде и питью, ни даже к девушке, – щемящая опустошенность охватила его сердце, отвратительное чувство ненужности, ничтожности навалилось на него, знакомое еще с тех давних лет детства, когда лежал он одиноким калекой в душных княжьих покоях.
Было тогда так. Просыпался он иногда утром, а просыпаться не хотелось, и не потому, что не выспался, а просто – не хотелось жить дальше. Зачем такая жизнь? От рождения был князем, но был ли им? И вообще, можно ли быть князем от рождения и зачем? Кроме того, что же ты за князь, ежели без ног?
Приходил Будий, сразу улавливал подавленность своего молодого воспитанника, тормошил Ярослава, подбадривал его, покрикивал:
– Эй, княже, шевелись веселее, потому что скоро уже будем плясать! Уже наши ноги вон какие крепкие! Еще немножко терпения – и готово!
А малыш лежал и думал: ну и что? Даже если и встанет он на ноги? Будет ездить верхом на коне? Станет ли он от этого счастливее? Докажет ли кому-нибудь, что он от рождения в самом деле князь и в самом деле имеет право карать и миловать, властвовать, держать в руках людские судьбы и людские души? Разве может родиться человек с такими правами? Кто может ему дать такое право? И почему? И зачем? Ведь люди все одинаковы, только есть веселые, счастливые, здоровые, а есть несчастные, немощные, как вот он. Какой же из него князь и какой властелин?
– Пошел прочь! – кричал он на Будия, отворачиваясь к стене, зарываясь в мягкие беличьи одеяла. – Убирайся, а то велю срубить твою глупую голову!
Такие приступы повторялись и в дальнейшем, были тяжелее и легче, но всегда одинаково болезненные, непостижимые. Так было и на этот раз.
– Княже, иди к нам, отведай оленины, – расслабленным от тепла и меда голосом позвал Коснятин. – Эта девка умеет жарить оленину, как никто другой. Потому что отец у нее – Пенек, а этот человек разбирается в дичи. Просим, княже.
Ярослав хотел сказать посаднику что-то резкое и грубое, но удержался, прикусил губу, молча пошел к двери, и казалось ему, что ступает нетвердо, что в ноги возвратилась давняя болезнь, он покачнулся и вынужден был опереться о косяк, чтобы не упасть. С огромным трудом вышел из хижины.
Никто не осмелился задерживать его. Только Забава, когда Ярослав уже прикрыл за собой дверь, схватила кожаный плащ князя, сушившийся с другой стороны костра, и как была – босиком, в одной сорочке – метнулась из хижины.
– Княже, плащ забыл! – крикнула она в густой дождь.
Ярослав вышел из-за водяной стены, так, будто ждал Забаву, и потянул руку за своим убором, не проронив ни слова, не сдвинувшись с места.
– Глуп еси, княже! – засмеялась Забава и исчезла в теплой хижине.
Год 1014. Лето. Болгарское царство
Толи не будет межю нами мира, оли камень начнеть плавати, а хмель почнет тонути.
Летопись НестораДаже царства имеют свои судьбы – счастливые или несчастные, а люди и тем более. Если бы тому мальчику, который плакал когда-то на темной, развезенной дождями дороге, сказали, как далеко очутится он с течением времени от родной земли, он ни за что не поверил бы сам, да и вообще никто не поверил бы в это. А теперь вот назывался он Божидаром, сидел в монастыре «Святые архангелы» над украшением дорогих пергаментных книг, овладев этим умением всего лишь за два года, что само по себе было вещью неслыханной. Вот почему и прозвали его Божидаром, потому что только от Бога могло найти на человека такое небывалое уменье. Он попал в монастырь, будто в стоячую воду, перед тем изрядно натерпевшись в блужданиях по чужим землям с купеческими обозами. Князь Владимир все-таки отдал тогда в Радогосте хлопца жадному пьянчуге Какоре, и Сивоок оказался среди самых униженных рабов купца. Он должен был тащить на себе возы в гиблых местах, где застревали кони; в чужие города, где дань бралась с воза, хитрый Какора велел вносить товары на плечах; в тяжелых странствиях годы сплывали медленно и однообразно, несколько раз Сивоок пытался бежать, но Какора ловил его довольно легко, потому что всюду знали, что купец даст за своего раба хорошее вознаграждение, и не успевал Сивоок проспать хотя бы одну ночь на свободе, как снова, связанный и избитый в кровь, оказывался в ненавистном обозе. Между Какорой и Сивооком шло безмолвное состязание: кто кого? Быть может, благодаря именно этой многолетней схватке произошли большие изменения и в характере Сивоока. Нелюдимость сменилась разговорчивостью, сдержанность – буйством, мрачность – веселостью. Так, будто Сивоок перенимал все лучшее, что было в характере его заклятейшего врага – Какоры, и уже мог теперь передразнивать купца, не только, зля своего хозяина, перепить его иногда, не только поскоморошествовать в побасенках, но и самом деле развеселить мрачнейшую душу, подбодрить шуткой, как говорится, завить горе веревочкой.
Какора мечтал о том, чтобы обмануть всех купцов, какие только есть. Мало ему было выездов в чехи и в угры, мало было плаванья по Днепру, Дунаю, вдоль берега греческого моря мимо Варны, Мессемврии, до самого Царьграда. Он еще решил сушей добраться до далекого Солуня – первейшего соперника в торговле с Константинополем, – и вот так, не заходя в столицу ромейского царства, прямо от Мессемврии, перегрузив свой товар с лодей на возы, повел обоз по большой приморской дороге, ведшей от Царьграда к Солуню.
Сивоок уже и до этого множество раз видел горы, но были они либо слишком далеко, либо щедро заселены людьми, а где люди, там действовало Какорино золото-серебро, поэтому для побега он должен был искать что-нибудь другое, а что именно – не ведал толком, перепробовав и степь, и пущу, и камень. Но таких диких гор, таких сожженных солнцем земель, такого безлюдья еще не видел никогда и потому твердо решил, что убежит наконец от Какоры хотя бы здесь, и убежит навсегда. Даже умереть от голода и жажды в этих поднебесных, белых от зноя горах считал большим благом, чем глотать пыль в осточертевшем обозе, смотреть на ненавистную могучую фигуру Какоры, монотонно покачивающуюся на коне, слышать его безумолчное глуповатое пение про теплых жен и крепкие меды.
…Они переправились через речку Хебар[15], пошли вдоль моря, которое болгары прозвали Белым[16], то есть красивым, ласковым, ибо так у них называлось все самое теплое и нежное; они постепенно углублялись в горы, белая (не ласковая, нет!) пыль стояла над дорогой днем и ночью, солнце немилосердно жгло все живое и мертвое, был месяц зарев[17], месяц безжалостного зноя, на горных дорогах встречались лишь отряды ромейских воинов, которым срочно нужно было перебраться из одного места в другое, одинокие странники, местные жители на терпеливых ослах, что же касается купеческих обозов, то Какора здесь почти не имел соперников, ибо все отдавали преимущество морю, плыли в Солунь на лодьях, разве что какой-нибудь слишком хитрый купец пробирался в Адрианополь, дабы первым попасть на Великий собор, который ежегодно происходил в городе в день успения Богородицы, или же встречали они небольшие обозы с товарами из Мосинополя. В самом Мосинополе были торги, песни, музыка, грех бы взял на душу каждый, кто бы там не задержался, но на Какору иногда находило бычье упорство; ему нравилось поступать вопреки здравому смыслу, и вот его обоз снова тянется в горы, снова вокруг раскаленный камень, и безжалостное полынноседое небо, и перемолотая тысячами колес, перетоптанная тысячами ног, перевеянная всеми ветрами едкая белая пыль, от которой нет спасения ни днем ни ночью, а дорога еще пустыннее, потому что сейчас как раз вершина месяца зарева, когда все живое прячется в тень, и лишь ящерицы переползают через широкую кремнистую дорогу да высоко в небе плавают равнодушные горные птицы.
