Александр Башкуев - Призвание варяга (von Benckendorff)
— Приходи чаще. У меня самого где-то растет вот такой же сорванец вроде тебя. Я вот все разговаривал с тобой и думал, что бы он сделал на твоем месте? Вырастет ли из него настоящий офицер?
— А что с Вашим сыном?
Дядя Додик потемнел лицом и, подмигивая мне, признался:
— Девичья фамилия моей матушки — Раппопорт. На этом основании меня попросили с военной службы, а мать моего сына развелась со мной, сказав, что я обманул ее доверие, не сказав ей о матушке до свадьбы…
Знаешь, пока топится кровавая баня, многим старшим командирам сложно разглядеть в пороховом дыму форму носа и ушей младших офицеров, а гул канонады приглушает особенности выговора. Но стоит войне стихнуть… При маршировке на плацу, или — скажем, перед важным парадом, въедливое зрение и острый слух вдруг возвращаются к владельцу. И начинается…
Если бы твой дед не взял всех нас в Америку, мне бы, к примеру, оставалась только — пуля в лоб. Я же ничего не умею, кроме как скакать на лошади, махать саблей, да орать команды дурным голосом. А из Америки я сразу приехал в Ригу — так что и не знаю, где мой сын и — что с ним. Приходи завтра. Я разрешу тебе самому помыть лошадь и даже — потом ее вычесать!
Я пришел на другое утро. А потом всякое утро, когда я бывал в Риге, я "прибывал в расположение" Рижского конно-егерского полка и учился стрелять, ездить верхом, владеть всеми видами оружия и приемам верхового боя. Отец научил меня владению клинком в пешем порядке, но именно дядя Додик сделал меня лучшим "верховым рубщиком" всей Империи.
У нас с ним никогда не было разговора на сию тему, но сдается мне, что судьба распорядилась так, что мы сразу — понравились друг другу и мне от дяди Додика досталось все то, что обыкновенно полагается родным детям. Так что именно от "старого жида", как он себя называл, я и получил все навыки армейского быта, а самое главное — этакую "прививку" от обратной стороны армейской рутины.
Когда в 1812 году я стал генералом двадцати девяти лет от роду, я в сердцах написал на оборотной стороне приказа, что из меня такой же генерал, как из быка — балерина, а вот настоящего генерала — военного Божьей милостью, так до шестидесяти лет и продержали в полковниках. А после того как он сложил свою золотую голову под Фридляндом, хоть бы кто вспомнил о его семье — о его безвестном сыне!
Но меня не поняли. Решили, что это "очередная шаловливая выходка". А в ответном письме начальник Штаба — граф Беннигсен отвечал мне в том духе, что мол — "жиду довольно было и полковника, в Пруссии-то он так и помер бы капитаном.
В этом граф был, разумеется, прав. Но я очень хорошо запомнил этот ответ. Мы и до этого-то были не в самых хороших отношениях.
Дело же мое кончилось самым образом. Матушка доказала практически невозможное: дед был совсем даже не немцем, но итальянским швейцарцем, да вдобавок ко всему и католиком! Скандал случился невероятный, — матушка при всех плакала, когда ей пришлось открыть столь позорные обстоятельства. Родство с "итальяшками" во всей Германии всегда считалось более чем предосудительным. Упоминание же о том, что ее родной дедушка был католиком, вызвало в латышах столь противоречивые чувства, что потребовалось специальное заседание рижского магистрата, на котором было принято решение, что внучка не может отвечать за "религиозные заблуждения" ее деда и матушку публично "простили.
Впоследствии многие утверждали, что наших противников сгубила чрезмерная уверенность в себе, — им надо было сосредоточиться не на моем прадеде, но на его жене — урожденной Гзелль. Она была из семьи придворных художников и скульпторов и ее отец (негласно) создал первый в Санкт-Петербурге молельный дом и был там реббе.
По счастью, суд при изучении российских архивов столкнулся с определенными трудностями, вызванными тем, что моя бабушка сразу заявила: "Шарлотта — моя племянница, моя кровь и для всех остальных этого должно быть довольно". Но не это — самое удивительное. Ровно так же. Как из Санкт-Петербурга следователи не нашли русских архивов, из Берлина к ним не пришли архивы пруссаков!
В итоге нас с Дашкою признали "немцами" и "истинными арийцами". На сем Суд и кончился.
Ровно через неделю после Суда из России и Пруссии прямо аж повалили бумаги о нашем еврействе. Наши обвинители бросились к судьям и услыхали, что "по германским традициям в вопросах о Крови" рыбка задом не плавает. Когда же наши враги совсем было отчаялись, кто-то вдруг вспомнил, что у нас есть младший брат — Костик.
Тут же устроилось новое следствие, на коем об Костьку заочно не вытер ноги только ленивый. Когда его официально объявили "евреем", немецкая публика устроила прямо овацию!
Но больше всего всех изумила реакция моей матушки. Она на глазах всех вышла к тому самому обвинителю (немножко фанатику), облобызала его в обе щеки и с чувством сказала:
— На таких, как вы, — держится мир!
Окружающие решили, что у матушки временное помутненье рассудка. Лишь к 1816 году всем вдруг открылось, что Костька, как жид, не смеет претендовать на нашу с Дашкой недвижимость. Как видите, — в делах династических порой нужны и фанатики!
Стоило суду объявить приговор, матушка отправила меня изучать Закон Божий к Арье бен Леви. При этом она произнесла ее знаменитую речь, в которой высказала надежду, что этот церковный суд был последним в истории Риги, и более она не допустит подобного варварства. Она же отдает сына — немца в синагогу, именно потому что она не считает евреев, немцев, или латышей ни лучше, ни хуже прочих других людей и сын ее отныне будет учиться среди жидов, потому что жиды ничем не отличаются от немцев ни в худшую, ни в лучшую сторону.
Где бы я ни бывал, что бы я ни делал, я всегда натыкался на людей, которые в один голос могли повторить хотя бы основные положения матушкиной речи и четко представляли себе, что я — ее сын.
Долго ли, коротко ли прошло время — наступил 1793 год. Годом раньше русские армии под командованием графа Суворова приняли участие во Втором Разделе Речи Посполитой. Матушкины же латыши, несмотря на все ее горячие мольбы, к войне допущены не были, а Курляндия так и осталась — польской. В Риге это вызвало очередной взрыв антирусских настроений и все чаще стали раздаваться призывы к немедленному отделению от России. И вот — осенью 1793 года к нам в Ригу пришло письмо от моей бабушки, в коем та предлагала обсудить мою будущность.
Бабушка желала, чтоб я начал свое обучение в Пансионе Иезуитов Аббата Николя. (Практически единственной на всю Империю школе, где учили разведчиков и дипломатов.)
Письмо это вызвало в Риге целую бурю страстей, — матушка в течение трех дней обсуждала все возможные варианты развития событий, а также политические последствия как поездки, так и непоездки в столицу.
В самом конце октября, в день закрытия торгов Рижской Оптовой Ярмарки матушка обнародовала свое окончательное решение. Мы с нею едем в столицу Российской Империи без охраны в надежде только на добрую волю моей бабушки Государыни Императрицы. После пяти лет фактического мятежа и изгнания русских войск из пределов Латвии. (Да еще в иезуитскую школу — меня, протестанта!)
Когда матушка зачитывала решение перед магистратом, Карлис вдруг побледнел, как смерть, бросился к ней, упал на колени и на всю Ригу выдохнул:
— Если ты белены объелась, сына-то пощади! Убей меня, но пока я жив, сына на смерть я не отдам!" — все так и ахнули. Вся Латвия, разумеется, знала — кто мой отец, но впервые он сам признал это. Да еще при таких обстоятельствах!
Матушка тоже побледнела, попятилась от отца, а затем еле слышно ответила:
— С Сашей ничего не случится. Порукой в том — наши егеря. Русская армия ничего не стоит — ты сам введешь наших людей в Санкт-Петербург и поквитаешься за меня и сына, если с нами что-то случится. Я составила завещание — Ян Уллманис наследует Александру Бенкендорфу, но лишь в том случае, коль Карл Уллманис отомстит за смерть Александра.
Помню, как я стоял посреди Рижской Ратуши и слушал и не слышал матушкины слова, а рядом со мной стоял Озоль — Ян Уллманис. Губы Озоля безмолвно шевелились — он читал какую-то молитву, а потом он повернулся ко мне, облизал пересохшие губы и прошептал:
— Ты верь мне, Сашка, я — твой младший брат и ни против тебя, ни против твоих детей — не пойду", — и мы с ним крепко обнялись. Нам было по десять, но дети живущие в непосредственной близости от престола, рано осознают, что есть — вопрос династический.
Тут от слов Озоля матушка опомнилась и объяснила:
— Государыня боится, что Латвия отделится от России. Поэтому, прежде чем дозволить нам поход на Курляндию, она намерена взять заложника. Такого заложника, жизнь коего для меня значила больше — латвийского трона.
Я думаю — нам нужна Курляндия и русское покровительство. Во-вторых, я считаю, что моему сыну не повредят знакомства и дружба русских вождей — нам суждено вечно граничить с Россией и нашему принцу важно иметь побольше друзей при русском дворе.
