Дмитрий Вересов - Семь писем о лете
– О, вот еще зеленая! А красных больше всего. Почему так любят красные ракеты? Мне больше нравятся белые, мерцающие. Как жизнь наша, мерцающие. Взлет, вспышка, мерцание почти до самого конца, до падения в хладные воды забвения. Или вот мост – путь, судьба – колеблется, дрожит над бездной, не приведи господь, рухнет, а мы идем от берега к берегу. Но зачем? Чего достигнем? Бог весть. Впрочем, нынче-то известно: нас ждут сфинксы, – улыбнулся дед и задрал бороду.
Когда перешли через мост на Васильевский, к Академии художеств, дед Владимир возжелал посидеть на ступеньках у сфинксов, но не вынес соседства сувенирных торговцев и погнал Майка в сырой и темный, но очень шумный этой ночью Соловьевский сад. Скамейки все были заняты развеселыми молодыми людьми и девушками, которые сидели модным образом на спинках скамеек, поставив ноги на сиденье. Поэтому дед Владимир и Майк присели на каменное обрамление одного из фонтанов, который, верно, и забыл, что он фонтан, потому что не работал с незапамятных времен.
– Не таких уж незапамятных, – ответил дед на замечание Майка. – Я помню, правда смутно, как била вода, – сказал дед. – Еще до войны. То ли в гости к кому-то ходили сюда, на Васильевский, и возвращались домой, то ли гуляли мы с матерью по набережной, сфинксов навещали – она любила, и заслышали музыку с эстрады. Словом, зашли в Соловьевский сад. На клумбах что-то бедненькое цвело. Фонтаны шелестели. Вода омывала чугун, все это литье, пухлые младенческие фигурки, львиные морды, и они в движении воды оживали, как мне казалось. Да еще музыка… Я, маленький, все сказки искал, чудес ждал. А сейчас смотрю – нет чуда. Оно, конечно, сложное литье, вроде и художество, но… Нагромождение форм, штуковин, и чаша эта похожа на здоровенную в два этажа вазу для фруктов. И жаль мне детского моего впечатления…
– А мне нравится, – пожал плечами Майк.
– И очень хорошо! – восхитился дед. – И снимай! Давай доставай камеру, что сидишь?! Это я нынче не снимаю – почти ослеп на один глаз. А ты что сидишь?! Как так?!
– А как же младший сын твоего кореша? – ехидно поинтересовался Майк, давно уже подозревавший, что сын некоего Юрки Абрамова, способный провести их на Стрелку Васильевского, на главную площадку праздника, – плод дедовой фантазии, приманка для наивного внука, чтобы тот исполнил внезапную дедову прихоть и повел его гулять белой ночью.
– А… Видишь ли… Я его имени так и не вспомнил… Склероз. Маразм старческий. Врагу не пожелаешь. Неудобно же искать человека, не зная, как его зовут. Мол, здравствуйте, молодые люди, где тут у вас сын Генки… этого… как его?
– Юрки. Юрки Абрамова, – напомнил Майк и выразительно посмотрел на деда, который вилял глазками и теребил то бородку, то козырек бейсболки.
– Я же говорю – склероз! – констатировал изобличенный дед и тут же перешел в наступление: – Нет, а что ты не снимаешь?!
– Снимаю, – вздохнул Майк, достал свою технику, прикинул ракурс и навел объектив на спящий фонтан. – Только, дед, спрячь ты свою кепку.
Работа впоследствии так и была названа – «Спящий фонтан» и поехала на выставку в Германию. Помимо техничности исполнения, хорошей композиции, интересна была сюжетом: к фонтанным фигуркам явились в гости их двойники и разместились вокруг, кто-то на граните бассейна рядом с силуэтом сидящего старика, кто-то, окрыленный, завис в воздухе прямо над чашей.
– Соловьевский сад – место сакральное, – изрек дед, позируя перед камерой. – Мало ли кто здесь может встретиться, особенно в ночь…
Позднее, по пути домой, утомившийся до одышки и дрожи в коленях дед Владимир сказал:
– Толпа. Ох. Понес меня черт. В толпе, Мишка, как ни вертись, ты – один из многих, пусть и разнообразных. Толпа усредняет. Чтобы разнообразиться, выделиться, и только во-вторых чтобы скрыться, надевают маски – такой вот парадокс. Плохого в этом, полагаю, нет. Просто суть человеческая – подменять действительное желаемым. Но единственным и неповторимым ты можешь быть только вне всей этой ярмарки. Я говорю о творческом уединении, внук мой. Ты это понимаешь?
– Угу, – ответил Майк, понимая, что дед уже стар для иного рода уединения – когда двое настолько счастливы и столь переполнены чувством, что для них не существует окружающего мира.
Но – пока не сбылось…
* * *В это же время, когда дед и внук Январевы обосновались у фонтана, в дальнем углу Соловьевского сада, поближе к эстраде, на спинке скамьи разместилась юная компания – четыре девочки и два мальчика. Две девчонки кокетничали с мальчиками, третья держала на руках собачку крошечной породы, но чрезвычайно злую. Собачка рычала на мальчиков, а ее хозяйка что-то шептала на ухо четвертой девочке, худышке с взлохмаченной прической.
Асе, конечно.
Ася Синицу не слушала, но подхихикивала, чтобы подружка не обижалась, сама же искательно водила взглядом по сторонам, вертела головой по своей привычке. Нынче с Асей был талисман – старая сумочка сборчатым кошельком с замочком большими горошинами. В полумраке сада не очень было заметно, как потерта сумочка и особенно ее ремешок, который Ася намотала на руку.
– О-о-о, винтаж! Класс! – запищали девчонки, увидев сумочку.
– Класс, – подтвердила Ася.
– Где взяла?
– Подарил один хороший человек, – ответила Ася и приняла таинственный вид. О богатой кладовке ей рассказывать не хотелось. Девчонкам, даже близким подружкам, нечего делать в ее личном царстве. Даже о Микки она никому не рассказала, только намекнула Синице, что появился у нее некий принц, почти прекрасный, да только она, Ася, раздумывает пока, нужны ли ей «отношения».
Провожать белые ночи Ася собиралась пойти с Микки, но с ним она повздорила, просто потому, что так ей вздумалось. А вздумалось потому, что тоска брала от его неизмеримого добродушия и готовности во всем идти ей навстречу. Все Асины колючки будто в вате тонули – душа у него словно в вату была упакована, и все-то на свете было для него ясно и большей частью приемлемо. Таким вот светлым человеком он являлся. Влюбленных девочек, что постоянно звонили ему на мобильный, Ася называла мухами – липли.
– Стась, ты несправедлива, – укорял Микки.
Ася отлично понимала, что несправедлива. Но показная ревность позволяла уворачиваться от волнующих поцелуйчиков, что, в свою очередь, раздражало еще больше, потому что целоваться-то приятно.
Одним словом, не наговорить гадостей было невозможно. С другой стороны, Ася сожалела о своей несдержанности, сознавая, что ничего плохого Микки не сделал, и он не виноват в том, что не стал ее воплощенной мечтой, хотя и был не бойфренд, а мечта, лучшего и не пожелаешь. И Ася уже подумывала о том, что высшим силам лучше знать, кого ниспослать ей – чтобы не строила из себя избранницу судьбы. Было стыдно перед Микки, стыдно перед Мишкой и перед самой собой и еще обидно и одиноко.
И в компании одноклассников на «Алые паруса» Ася решила пойти только по одной причине – в надежде на встречу. Надежду небезосновательную, потому что весь город собирался на набережных в эту ночь, и встреч происходило множество. Ася боялась ответить на вопрос: какой встречи она ждала – с Микки: примиряющей или же другой, мироизменяющей.
Отправились, само собой, на Васильевский, поближе к главному сумасшествию. Побродили, подустали, забрели в неминуемый Соловьевский сад, захватили только что освободившуюся скамейку и разместились, как птички на ветке.
Происходивший разговор мы передавать не будем, ибо по содержанию или, наоборот, по бессвязности своей он ничем не отличался от подобной подростковой болтовни всех времен и народов. Была в нем и похвальба, и заигрывание, и насмешка, и наивные, но прекрасные открытия. Разве что повышенная доля сквернословия и дурная дикция являлись отличительной чертой. И если бы некто из будущего оказался в этот момент в сумраке Соловьевского сада, то по указанным признакам мог бы легко опознать время, в которое занесла его нелегкая.
Что же Ася?
Талисман не помог – Асю ждало разочарование. Встречи не произошло, надежды не осуществились. Вместе с компанией, внезапно снявшейся с места, она вышла из сада. Что-то заставило ее напоследок обернуться в проеме калитки. Она успела заметить яркий блиц, вспыхнувший у дальнего фонтана, но подружка ее Синица, которой потребовалось перетянуть пучок на макушке, впихнула ей в руки возмущенного странной прогулкой Тарзана.
Асе, должно быть, передалось раздражение собачки. Толчея, визг и хохот стали для Аси почти невыносимы. Поэтому она через некоторое время отстала от компании, увлекшейся выбором напитков, затерялась в толпе и припустила к Тучкову мосту, к себе на Петроградку, в свою комнату, в свой мир, где поселились и жили себе тихо, как мышки, любовь и надежда.
В последние дни июля явилось наконец-то лето, стало душно – все июньские дожди испарялись, небо из зеленого сделалось белесым. Полиняло, говорил дед, значит, быть жаре. Он любил иногда предсказывать погоду, в особенности, правда, плохую. На то у меня есть спина, говорил, и гипертония.
