Николай Задорнов - Симода
Моряки на этом океане больше видят и знают, чем их товарищи в Атлантике или в европейских морях. Многие матросы понимают по-японски, по-китайски, за годы плаваний научились объясняться с американцами. Перед глазами матросов проходят картины жизни необычайного напряжения, трудно оставаться тупым и безразличным. Сейчас чувствуешь болезненную игру воображения, и даже смерть, быть может ожидающая в бою перед рассветом, покажется прекрасной на этой грани сна и яви?
Саша Можайский словно расстроен чем-то. Но вот накатывает тьма и успокаивает всех. Примиренный со своим бессилием, Леша подымает воротник шинели и тяжко, изнеможенно засыпает, весь в тщетных усилиях понять какую-то таинственную красоту.
Просыпается, когда сменяются гребцы, и опять засыпает после работы веслом. Офицеры гребут вровень с командой, так как перед смертью нельзя отделять себя от простого матроса. Неписаный закон. Хотя Букреев бит и унижен капитаном только что.
Алексею кажется, что сам он опять не погибнет. Более того – ему кажется, что какое-то пустое дело затеяно, ничего не получится. Страшно подумать, если вдруг представится желаемая возможность. Возвращение в Россию! А там уже конец войны... и в Петербурге! Увидеть Верочку... Да, он на прощанье сам поцеловал Оюки. И что же?.. На прощанье... Очень все чисто, и па душе так легко и вместе так сложно, что если смерть, то эта судьба примирит его в том противоречии, которое он все же чувствует. Чем крепче ветер и чем рискованнее этот необыкновенный поход, тем жизнь становится все прекрасней и прекрасней. При этом стоит Степану Степановичу взглянуть на лейтенанта Сибирцева, сказать одно слово, как он привычно погасит возвышенное чувство и превратится к дисциплинированного офицера – весь внимание и готовность к делу.
Ночь наступила, и нашла туча со снегом, прошлась быстро и низко, чуть не задевая мачт, и сразу заштилело и стало холодней.
Все кутались, закрывая поверх шинелей плечи и колени ватными халатами из тех, что дарены японцами на все морское войско адмирала Путятина и присланы на джонках из интендантских запасов правительства бакуфу из замка-дворца в Эдо.
«Становишься флибустьером, пиратом, – думал Леша. – А господа юнкера бездельники и жуиры. Безграмотные и неряшливые молодые люди. Оюки согласилась служить в офицерском доме? Ота-сан сломил ее? Как дельный человек, он предвосхищает действия своего правительства в Новую эпоху!»
В глубине души так ясно ощущалось, что останешься жив, более того – несмотря на все устрашающие приготовления и на небывалую ночную гонку за китобоем, особенного ничего не произойдет. Слишком все напряжены и ждут боя, слишком рвутся в Россию. Так что вряд ли возможен успех. Леше все кажется впустую, но он готов, как и матросы. Все время спит, если не гребет его вахта, старается сохранять силы.
Капитан тоже засыпает, подняв воротник шинели и сидя на банке. Матросы во сне мерзнут, сверх шинелей закрывают плечи и спины ватными японскими халатами по одному на двоих, а потом, просыпаясь, отдают товарищам, сменяя их у весел.
Наступил штиль. Вот тебе и на!
Чтобы схватить ветер, капитан велел отгребать в океан. Маневр удался. Ветер нашли, донесло до Симода быстро, но опять наступил перед рассветом полнейший штиль.
Легли в дрейф, обмотали уключины тряпками, чтобы не лязгали. Теперь враг рядом. Обе шлюпки сблизились.
– Закурим, – сказал поручик Елкин, подводя корму своей шлюпки.
«Будь она европейской девушкой, я мог бы послать ей из России письмо, – думал Сибирцев. – Через нейтральную страну... Через Голландию, например. Я, наверно, не забуду ее. Я кое-что умею написать иероглифами или их азбукой. А она мало знает по-русски. Неужели Япония так и останется недоступным, отдельным миром?» В порыве воображения Леша представил, как пригласил бы Оюки-сан в Россию. Но ни о чем подобном никто из офицеров и помышлять не смел, а скажи – подняли бы на смех.
В темноте штурманский поручик высек огонь и, закрывая его полой шинели, подал закурить Колокольцову и матросам. Александр Александрович зачмокал трубкой.
Знали, что это последняя передышка перед атакой. Все это под слабый плеск, как под тихую, грустную музыку. Матросы работали хорошо, погонять не приходилось. «Так и надо Ваське! – полагает Колокольцов. – Будь поосторожнее. У нас как принято: люди бессердечные». Из людей выветрился дух казармы, смердящий запах табака, лекарства и пота.
Звезды на небе огромные, зимние, как куски хрусталя. В свете их мерцает тихая черная вода. Чуть покачиваются шлюпки. Неподалеку, как черные перья, из воды торчат скалы.
– Мы у входа в Симодскую бухту. Сейчас поворот, – сказал штурманский поручик. – До рассвета остается полтора часа.
– С богом! – сказал Лесовский.
На миг все сняли шапки.
Елкин принял руль от унтер-офицера, и его шлюпка пошла вперед. Он пощупал крюк. В кузнице выковали, преотличная штука. Закинуть можно на борт китобоя и сразу прыгать на палубу.
Набрали железных обломков, выковали ножи, кинжалы, штыки, забрали топоры у японцев.
Плотник Таракити дал другу Сизову гирьку на цепи и показал, как надо бить по голове Америку. Японцы, конечно, знали, хотя все держалось в величайшем секрете, им никто ничего не говорил.
Леша опасался, что есть матросы, которые не понимают разницы между американцами и французами. Многие не понимали, что происходит, и только исполняли все старательно. После бессонной ночи и такого напряжения все смешалось в головах.
Сейчас придется бить сонных. Об этом думал матрос Сизов. Ему велено прыгать первым, на него надеются. Лишь бы ловко вскочить на борт да самого не сшибли бы. Годами учились забрасывать крюки – и, держа в руке трос, быстро, прямо из лодки, бегом руками по нему, а ногами по борту. Или с размаху ногами наверх, как на трапеции. А товарищ должен из ружья сбить любого, кто подбежит к борту. И тогда по стремянкам-лестницам из веревок на крюках хлынут на штурм корабля, на абордаж все.
Ну, только бы вскочить! Надо подойти тихо и хотя бы пятерым неслышно оказаться на борту. Сердце стучит, бьет дробь, как барабан, мерещится во тьме черный борт, краска облезла, медь видна.
Тьма сгустела, душно, нашли облака и нависли, чуть колебнулся воздух.
Шлюпки вошли в полосу тумана. Сменились гребцы. Елкин держал лево руля, посматривая на компас.
Вошли наконец в бухту. Пронеслась мимо скала-остров, похожая на развесистое столетнее дерево. Прошли мыс. Все черно, и узнаются места с трудом. Вот другой остров, на котором мы в декабре, перед Новым годом, держали наблюдательный пост. И все кажется словно каким-то другим.
Ну, теперь чем скорей, тем лучше, думает Сизов. Он знает, какая на него у всех надежда. Капитан уверен, что Петр Сизов вскочит первым на борт китобоя. И все товарищи на него положились. Сизов ждет этого тяжкого мига испытания. Он должен размозжить в этом бою первую голову. У него и гирька, пистолет и нож для ближнего боя. Китобои сейчас спят, если японцы не предупредили. Все равно никуда не денутся, перебьем их и передавим. Ночь темна, к борту подойдем незаметно. Стрелять нечем, пороха почти нет.
Матрос оглянулся назад. Скалы стиснулись вокруг, закрывая выход, и душа его стиснулась. Уже в бухте! С берега пахнуло цветущим лесом. Это не сирень и не черемуха. Это горная вишенья цветет...
Сибирцев ждет. Он с детства умел прыгать на стены. При абордажных ученьях легко, не хуже матросов, закидывал крюк и вбегал руками по тросу, а ногами по борту. На корабль любого тоннажа. Он хочет помочь Сизову.
Букреев приготовился. «Меня смерть найдет в бою, а не в наказанье». В первой пятерке и он стоит с крюком и со страшной поковкой из железа и ждет команды.
– Что за чертовщина? – бормочет Елкин.
– Что такое? – громко спрашивает капитан.
– Смотрите хорошенько! Где же город? – сказал Колокольцов. – Куда нас занесло?.. Петр Иванович, что же вы...
– Голубчик...
– Что «голубчик»! Это другая бухта! – ответил Елкин капитану.
– Я тоже ничего не пойму...
– Тут и понимать нечего. По ошибке проскочили дальше, в другую бухту, Степан Степанович... Тьма, звезды закрылись. Я теперь узнаю место. Тут вот есть пролив под скалами, и пройдем прямо к острову Иниобасари. Мы в западной части бухты Симода.
– Потише, дорогой мой, вы не на плацу...
– Если они ждут нас с другой стороны, то это даже на пользу нам, что мы нагрянем отсюда.
Из-за острова стали открываться огни па берегу. Бесшумно, словно черные крылья, в воздухе опускались и подымались ряды весел.
– Поручик, как идти дальше?
– Ничего, Степан Степанович... я этот берег на карту наносил.
– Одерживай! Табань! Скала. Риф...
– Побеспокойтесь, я вижу, – говорит Можайский. – Лево руля.
– Теперь, господа, тихо...
Виден черный борт корабля.
