Юлия Яковлева - Краденый город
– Нам надо найти санки, – напомнил Танин знакомый. Он нес Бобку на закорках, придерживая его за ноги.
«Странные у Тани приятели. Что это он все вертится?» – с неодобрением подумал Шурка. На юноше была шинель с обожженной полой. Он всю дорогу старательно поворачивался к ним профилем. «Фигуряет перед Танькой небось», – осудил его Шурка. Впрочем, и в профиль юноша напоминал лося: на что только он рассчитывал с такой физиономией?
– Ну сядем, – вдруг согласилась Таня. – Вот ступеньки, у парадной.
Она смахнула рукой невидимый мусор с гранитных плит. Села, обхватила колени. Шурка плюхнулся рядом.
– Ох, красота… – вытянул он ноги.
Перед ними – посреди проспекта – висела на столбе ржавая табличка с расписанием. Видно, здесь была трамвайная остановка. Когда еще бегали трамваи.
– Вы садитесь, Лютик, – Таня подобрала подол платья.
«Лютик? – мысленно фыркнул Шурка. – Ну и имечко!»
– Я не тяжелый, – сообщил сверху Бобка.
– Ты, Бобка, нахальный, – уточнила Таня.
Чудной Лютик, очевидно, заметил Шуркину реакцию и торопливо объяснил, спуская Бобку вниз:
– На самом деле Людвиг. В честь Бетховена. Но…
– Да уж, сейчас зваться Людвигом, в честь немца особенно…
Таня двинула Шурку в бок.
– Ничего страшного, – поспешил успокоить Людвига-Лютика Бобка. – Я вот тоже не Бобка.
Лютик присел, вежливо отодвинувшись от Тани и опять-таки повернувшись в профиль. «Точно фигуряет», – презрительно подумал Шурка. Бобка тут же втиснулся между ними. Похоже, он проникся к незнакомцу симпатией. «Еще бы: ехал как царь», – все сердился Шурка.
– Он Борис, – коротко пояснила Таня.
– Просто когда я был маленький, меня пеленали, и я был похож на боб, – светски болтал Бобка. – Так мне рассказывали. Но я не против, Бобка так Бобка, пожалуйста. Раз они привыкли.
«Ну Бобка дает! – изумился Шурка. – Какие пули льет!»
– Ты, вообще, где был, Борис? – сердито спросил он. – И что за дрянь у тебя в носу?
Шурка протянул руку, чтобы выдернуть из Бобкиного носа белые клочки. Таня поспешно стукнула его по руке.
– Не трогай. Нельзя. Бобке все время хочется есть.
– Мне тоже хочется есть, – пробурчал Шурка.
– Ты не понимаешь. Бобка здесь может есть все. А этого делать нельзя.
– Нельзя, – подтвердил Лютик. – Если он хоть что-то здесь съест, то никогда уже отсюда не выберется.
– Как это – все? – не понял Шурка.
– Кусок дома может отгрызть, ручку вон на двери съесть. Что угодно.
– Все?!
– А я так задумал, – спокойно объяснил Бобка. – Когда еще не понял, что здесь все сбывается.
Шурке показалось, что сзади дунуло сквозняком: волосы на затылке зашевелились. Он даже обернулся, но дверь в парадную была наглухо закрыта.
– Мы ведь жаловались ему, что он нас мучает. Вот он теперь и исполняет все наши желания.
– Он?
– Ну город.
– Таня! Не неси ахинею!
– Это не ахинея, – кивнул Бобка. – Мишка тоже так сказал.
– Мишка?!
– Ага. Так и сказал: доигрались, поздравляю.
Мишка! Которого он сам же им и принес! Шурка за голову схватился.
– Слушай, если бы мы тогда не поссорились, мы бы этого поганого мишку сразу вывели на чистую воду, – пробормотал он.
– Мишка не поганый, – вступился Бобка. – Он просто… такой.
– Он Бобку ко мне привел, – без подробностей пояснила Таня.
– Принимайте, сказал, я вам нянькой не нанимался, – вставил Бобка.
Таня кивнула. Уткнувшись подбородком в колени, она будто разглядывала что-то интересное на тротуаре.
– Почему привел? – спросил Шурка.
Таня рассеянно подбрасывала мелкие камешки.
– Из-за Мурочки.
Она уронила камешек.
– Из-за Мурочки?!
Таня кивнула.
Глава следующая
Ненавижу детей! Паршивцы. Негодники. Маленькие мерзавцы. Пачкают тебя пластилином. Вы когда-нибудь пробовали счищать с меха пластилин?
Я несправедлив? Спросите кукол, если хотите. Они тоже многое расскажут. Дети – зло. Куклам они стригут волосы, разрисовывают лицо, отрывают руки и ноги. И даже головы!
У меня был знакомый – заводной паровоз. Только познакомиться и успели. Его разбили на второй день. Завели и пустили прямо в стену. Хотели посмотреть, что будет. А потом отломали колесики.
У меня, правда, нет локонов и колесиков. Но мне ничуть не легче!
Крутят тебе уши. Грызут нос. Пачкают тебя краской. Заворачивают в какие-то тряпки и долго трясут. Зачем? Суют в рот всякую дрянь – камни, конфеты, кашу, печенье. Кидают. Теребят. Щиплют. Кричат в самое ухо.
А хуже всего – умирают!
…Сначала я не беспокоился: думал, заболела. Пройдет. Тогда тоже было очень холодно. Я сидел в кресле и смотрел, как она сидела под одеялом в своей кроватке. Одеяло почему-то не забрали. Какие-то люди с красными лицами и с красными бантами на куртках. Они еще все время говорили «именем Революции». Никогда не слышал такого имени. Странное имя для девочки… Они пришли и все перетряхнули, переколотили, забрали кучу ненужных вещей. И Мурочкиного папу. Зачем им чужие вилки? А чужой папа? Людей не понять.
Сперва Мурочка сидела. А потом лежала.
Мамы целыми днями не было дома. Она гуляла с вещами. С теми, что остались. Брала какое-нибудь нарядное платье, или веер, или кружевную накидку – и уходила с ними. Под вечер приходила. И бросала платье, веер или накидку на пол.
Те потом ныли. Большей частью по-французски. Они привыкли ездить в экипаже, танцевать на балах, а не мерзнуть на рынке.
Зачем вообще выгуливать вещи? Они этого не ценят.
Один раз Мурочкина мама пришла домой без вещей, но принесла с собой аптечный пузырек и напоила из него Мурочку. Потом этот пузырек еще жаловался: он, мол, ученый, врач, а в него налили подсолнечное масло. Врал, конечно: какой он ученый? В обычной аптеке работал, а сам: «я врач, я врач!»…
А больше никого не было.
Мы с Мурочкой целыми днями сидели дома. Вернее, я сидел – она лежала. Я видел только ее лицо на подушке. Оно сделалось похоже на маленький зеленоватый треугольник.
Я никогда раньше не видел детей, которые умирают. Умирают от голода! В Петербурге! То есть в Петрограде (они совсем меня запутали с этими новыми именами)… Нынче, в восемнадцатом году, когда уже есть электричество, телеграф, горячая вода!
Впрочем, нет: почему-то именно в восемнадцатом году ни электричества, ни горячей воды не было. И мы все время жгли свечи.
Как сейчас…
Как тогда…
Тогда я мог бы принести моей Мурочке все груши мира, весь виноград. Набрать для нее ягод в лесу. У них дома было очень много картин. Я все мог!
И не мог: нельзя. Потому что люди – здесь, а мы – там. Нужно соблюдать простые правила. На этом стоит мир. Если сам не соблюдаешь простые правила, то чему ты можешь научить детей?
Почему я не принес ей тогда грушу? Ведь я мог. Мог! Мог!!!
И сейчас могу.
И сейчас я ее принес.
Держи, Бобка. Погоди, вытру. Картина вся в пыли: эти новые жильцы ужасно нечистоплотны. Не учись у них, надо быть опрятным… Вот. Теперь ешь.
Ешь, Бобка.
Глава следующая
– А ты сама где была, пока Бобка с мишкой бродил?
Таня, не поднимая лица, пожала плечами. И выдавила:
– В шахматы играла.
– Че-го?! Где? С кем? Зачем?!
Шурка понял: больше она ничего не скажет. Бесполезно допытываться. Сменил тему.
– Ну хорошо, все сбывается. Допустим. Но почему тогда у нас сбывается как-то наперекосяк? Всякая ерунда сбывается! Я желаю сейчас – сию секунду! – маму и папу. И тетю Веру тоже можно, и дядю Яшу, и чтобы не было войны, и все было хорошо! Ну? – Он подождал секунду. – И что? Где это?
– Может, мы как-то неправильно загадываем? – предположил Бобка.
Никто ему не ответил.
– А мишка твой поганый что говорит?
– Он не знает.
– Не знает? Это он нас сюда приволок! – взорвался Шурка.
И тут заговорила Таня. Голос у нее был унылый, будто она повторяла урок с чужих слов. А может, так казалось потому, что она говорила в колени, зачерпывая и пересыпая камешки.
– Недостаточно просто хотеть. Надо делать.
– Хорошо, – быстро отозвался Шурка. – Я готов сделать. Что?
– Ой, трамвай, – перебил их Лютик. – Смотрите! Трамвай! – вскочил он.
Все подняли головы.
Трамвай устало позвякивал. Через окна было видно, как качаются внутри кожаные петельки. Кое-где стекол в окнах не было: наверно, трамвай попал под взрывную волну. И все же он катил по рельсам посреди проспекта, держась рогулькой за провода!
– Нам нужен трамвай? – не поняла Таня. – Это какой?
Шурка пытался разглядеть, какого цвета фонари во лбу у трамвая, чтобы определить номер. Все ленинградские трамваи носили фонари сообразно маршруту: красный и синий, синий и желтый, белый и синий. Но у этого фонари не горели.
– Да-да! Отлично! Тот самый!
Лютик наклонился, чтобы подхватить на руки Бобку. И Шурка поперхнулся собственным дыханием.
Дело в том, что половины лица у Лютика, по сути, не было.
Лютик поймал вытаращенный Шуркин взгляд. Спохватился, тут же отвернулся. Большая ладонь взметнулась, прикрыла дыру, целая половина лица покраснела от смущения.
