Молчание Шахерезады - Суман Дефне
Зато месье Ламарк, увидев свою, как всегда, погруженную в грезы дочку, подхватывал ее на руки, прижимал к себе и приговаривал: «Ты же моя крошка!» А Эдит и правда была крошкой. Фигурка у нее была точеная, черты лица – тонкие и правильные. Вплоть до того момента, как она начала превращаться из девочки в девушку, она была самой маленькой среди одноклассниц. Зубы у нее были ровные-ровные, а щелочка между передними зубами лишь добавляла прелести и, кроме того, если верить Сыдыке, берегла от сглаза и должна была приносить удачу. От одного только взгляда в угольно-черные глаза дочки, обрамленные густыми ресницами, месье Ламарк, донельзя уставший после работы в судоходной компании, чувствовал себя бодрее. Они гуляли по огромному саду, смотрели на пауков, сидевших в своих паутинах между старыми виноградными лозами, и разговаривали о звездах, что выглядывали из-за горы Ниф.
У Шарля Ламарка имелось бесчисленное множество теорий пространства и времени. Например, он полагал, что Вселенная может быть в форме подковы. И тогда если бы мы встали на одном конце подковы и сфотографировали другой ее конец, то увидели бы, как милуются Клеопатра с Цезарем или же как опускается на белоснежную шею Марии-Антуанетты лезвие гильотины. Эдит заслушивалась рассказами отца. Она не могла понять, почему луна всегда повернута к нам одной и той же стороной, и тем более непостижимой для нее была отцовская теория о Вселенной-подкове, но ей нравилась сама мысль о том, чтобы можно было сфотографировать давно ушедших в небытие героев. Звезды – прекрасно, но больше всего ей нравилось, когда отец рассказывал об исторических личностях.
Стоило Эдит о чем-то попросить, месье Ламарк немедленно исполнял ее пожелание. Отделанные жемчугом музыкальные шкатулки, украшенные алмазами гребни, привезенные из Парижа фарфоровые куклы с настоящими волосами – чем только он ее не баловал. На одиннадцатый день рождения он заказал ей из Лондона белого пони. А на тринадцатый преподнес чистокровного арабского скакуна с лоснящимися черными боками. Теперь в свободное время отец и дочь разъезжали по Борнове или же отправлялись в Нарлыкёй и Коклуджу, а однажды они устроили привал рядом с мостом Караван, где им зажарили на вертеле целого ягненка. Этим ягненком они угостили кочевников-юрюков, разбивших свои шатры неподалеку, да и всех, кто проезжал мимо того места.
Неудивительно, что скоропостижная кончина отца стала для Эдит ударом. Стоял адски жаркий летний день, один из тех, когда кажется, что даже время замедлилось; Шарль Ламарк в одиночестве обедал в ресторане Кремера – и вдруг его сердце остановилось. Голова упала на лежавший перед ним сочный, с кровью кусок мяса, а тарелочка с соусом дзадзики опрокинулась прямо на «Пармскую обитель», которая в тот момент лежала открытой на столе.
Исхудавшая, с синяками под глазами и потухшим взглядом, Эдит не покидала пределы поместья. Ей оставалось доучиться всего год, но из школы она ушла. Никто ее не видел, и никто не знал, что с ней, а Джульетте Ламарк это было только на руку. Она сумела обыграть близость дочери и отца, которая раньше всегда вызывала ее недовольство, и, ловко жонглируя словами, с легкостью убедила всех, что бедняжка Эдит никак не может оправиться от постигшей ее утраты.
«Где Эдит? Ах, mа chérie [2], внезапная кончина Шарля выбила ее из колеи. Даже и не спрашивай… Из-за проблем со здоровьем ей пришлось бросить школу, и она уехала из Парижа. Но доктор сказал, что жаркий климат наших мест ей может навредить, вот я и отправила ее в Баден-Баден, к целебным источникам. Целое лето она там провела, а теперь вернулась и понемножечку набирается сил, поэтому и в свет не выходит. Конечно, это несчастье всех нас потрясло, но ведь нужно как-то возвращаться к жизни, n'est-ce pas? [3] Мальчики, да хранит их Господь, сразу взяли на себя все заботы. А моя дорогая Анна снова ждет ребенка. Да еще и двойня! Моn dieu! [4] Они переехали и живут теперь в Будже. А какой у них особняк – почти дворец! Ах, я уже говорила тебе об этом? Зять у меня чудесный. Настоящий английский аристократ. Конечно, ты его знаешь… Ах, оuі [5], мы ведь об Эдит разговаривали, да… Она – девушка нежная, впечатлительная. Все знают, они с отцом были очень привязаны друг к другу. Ничего не поделать… Я беседовала с тем врачом по нервным недугам, что остановился в отеле „Хук“. Он посоветовал просто оставить ее в покое. Он приехал сюда из Вены писать мемуары. Мы с ним на днях познакомились на приеме у Томас-Куков. И знаешь, что он еще сказал?..»
Со временем она и сама поверила в собственные рассказы. Скорее всего, она их и рассказывала-то для того, чтобы убедить саму себя, а не других. Шарль умер очень вовремя – уж в этом сомневаться не приходилось. Будь ее мягкосердечный муженек жив, ни за что бы они не смогли с поднятой головой встретить тот позор, который навлекла на них Эдит. Как казалось Джульетте, своей убедительной болтовней она смогла спасти честь и доброе имя не только дочери, но и всей семьи, уберегла всех от позорного пятна. Она не сомневалась, что Эдит скоро оправится, выйдет удачно замуж и будет счастлива. Как только соседский сын Эдвард закончит свое обучение в Нью-Йорке, нужно, не теряя времени, обручить их.
Но пока Джульетта Ламарк увлеченно строила планы и уже полагала, что судьба-мерзавка у нее под контролем, та неожиданно нанесла ей удар.
Одним зимним утром в дверь постучал приехавший из Афин адвокат с кожаным портфелем, и шаткому миру между матерью и дочерью пришел конец.
Перед приходом адвоката
Эдит читала газету, когда ее мать вошла в столовую в летящем утреннем капоте перламутрового цвета.
Был один из тех редких дней, когда солнце не желало почтить своим присутствием небо над Борновой. Небо хмурилось и ворчало, ветер тоже был не в духе. Злобу свою он вымещал на деревьях, безжалостно трепля тонкие, еще голые ветки вишни и абрикоса под окнами.
На улице бушевала непогода, а в столовой пахло поджаренным хлебом и дровами. Управляющий Мустафа после утреннего намаза затопил печь, покрытую желтыми изразцами, кто-то из служанок завел граммофон и поставил пластинку: соната Мендельсона для скрипки и фортепиано. Джульетта распорядилась, чтобы к ее пробуждению в доме непременно звучала музыка: после смерти мужа тишина сделалась для нее невыносима. Она приказала купить по граммофону в каждую комнату на нижнем этаже и еще один в ее спальню.
Эдит оторвала взгляд от газеты, мельком взглянула на появившуюся в дверях мать и по своему обыкновению повернулась к написанному маслом портрету отца, висевшему на стене. Отец говорил, что интровертам бывает легче в зимнее время. Он объяснял это по-своему. Подобно тому как дерево сбрасывает листья и плоды, так и человек зимой остается один на один со своими мыслями. Ничто не отвлекает его от раздумий, и в душе наступает покой. Жаль, что в этом месте, где жизнь проходит у всех на виду, зимы такие короткие.
Эдит вспомнила, как долгими зимними вечерами ученицы католической школы в Париже собирались в библиотеке, обогреваемой огромным камином, и читали книги. Теперь эта школа – в прошлом. Ее одноклассницы прошлой весной выпустились. А она так и не доучилась.
Со вздохом она снова склонилась к газете.
Писали, что «Комеди Франсез» приедет в Смирну с постановкой. Господин консул лично встретился с Жюлем Кларетти, управляющим самым большим и самым старым театром в мире, и взял с того слово, что в следующем году труппа выступит на здешней сцене. Газета «Реформа» поместила эту новость на первую страницу, желая показать всем, как высоко в Смирне ценят французскую культуру.
– Bonjour ma chérie [6].
