Молчание Шахерезады - Суман Дефне

Я помню все.

Снова сентябрь. Зацвели акации, вот-вот откроются школы. Мне было семнадцать. Исполнилось как раз на прошлой неделе. Воздушный змей – красный, как и всё в ту ночь, – запутался в ветвях тутовника и трепыхался на ветру, дувшем с гор в сторону моря. Земля подо мной была мягкой, влажной, манящей. Ангелы касались пальцами моих щек. Вдалеке хлопнула дверь. Следом щелкнул затвор ружья. Сейчас эта двустволка разнесет мне голову. И пусть. В ту ночь все друг друга убивали. Море переполнилось трупами, раздувшимися, как мячи.

В те дни мы стали настолько близки со смертью, что страха перед ней уже не было.

Удивительной казалась сама жизнь.

Тут же перед глазами картинка: мальчики и девочки, чьи волосы похожи на водоросли, отчаянно барахтаются среди трупов, хватаются слабыми ручонками за цепи иностранных кораблей и тратят остатки воздуха в легких, умоляя спасти их. Как они цеплялись за жизнь! А у меня на это сил уже не было. Потратила до последней капли. Ничего не осталось.

Ребра безвольно коснулись земли. Я даже не попыталась что-то сказать.

А даже если бы и попыталась, ничего бы не вышло – тогда я этого еще не знала.

Выстрел – и я окажусь в раю.

Я закрыла глаза.

Вдалеке плакал ребенок.

Сквозь сомкнутые веки я видела женщину. Она стояла на палубе большого корабля. Шляпки на ней не было, голову оплетали две толстые косы, а нахмуренные брови скрывала челка. Позади стоял Авинаш Пиллаи, обнимал ее смуглыми руками за тонкую талию, крепко прижимал к груди. В волнах отражалось желто-оранжевое пламя; женщина плакала, положив голову на плечо Авинаша.

Звали ее Эдит София Ламарк.

Это была моя мать.

Но тогда я этого еще не знала.

Лишь многие годы спустя мне расскажет об этом Авинаш Пиллаи.

Эдит была младшей в семье Шарля Ламарка; родилась она в каменном особняке в районе Борновы, горы вокруг которой своими вершинами уходили в небесную синеву. Поместье было огромным. На склоне холма раскинулся сад с цветущими бугенвиллеями, камелиями и розами самых разных сортов, приветственно шелестели листвой вишневые и гранатовые деревья. Дальше начиналась кипарисовая роща, и все это место казалось Эдит настоящим раем.

В беззаботные дни Эдит устраивалась среди голубых, фиолетовых, розовых гортензий, посаженных еще ее дедом, – он трясся над цветами, как над внучками, – ложилась на спину и смотрела на облака. Верхом на одном из них мчался Кайрос, бог счастливого мгновения. Он был влюблен в Смирну, королеву амазонок и основательницу города, который потом получит название Измир. Каждый день он проплывал над городом на облаке и с лазурного небосвода приветствовал потомков прекрасной королевы. Справедливость и сила Смирны славились ничуть не меньше ее красоты. А в стрельбе из лука ей не было равных. Как было принято у амазонок, она отрезала себе правую грудь, чтобы та не мешала натягивать тетиву. Эдит представляла, как Смирна скачет по золотому песку побережья, как развеваются на ветру ее длинные черные волосы. И тогда она решила: если у нее когда-нибудь родится дочка, непременно назовет ее Смирной.

Иногда она убегала на огород, располагавшийся в той части сада, которая выходила к роще; там она зарывалась носом в зелень розмарина и тимьяна – их сажала прачка Сыдыка – и вдыхала теплую пыльцу, пока не начинала чихать.

В саду было множество плодовых деревьев. На виноградных шпалерах висели качели. Сиденье для них собственноручно выстругал в столярной мастерской ее отец, которому помогал управляющий Мустафа. А плетеные веревки были такие толстые – могли бы сравниться с канатами на кораблях в порту. Взлетая на качелях, Эдит ухитрялась срывать гроздья винограда – уж сколько сортов дедушка развел! – и, вопреки запрету матери, отправляла в рот немытые ягоды, пыльные, горячие от солнца и пьяняще-сладкие. (Дед ее, Луи Ламарк, после того как передал свое дело сыну, увлекся садоводством и все свое время посвящал разведению винограда.)

Прямо перед спальней Эдит рос тутовник, и плоды его можно было срывать с балкона. У изголовья кровати она сделала из листьев домик для шелкопрядов. Няня, родом из Бурсы, научила петь им колыбельные. Няня настаивала, что эти толстые гусеницы понимают только греческий язык, и что же – каждую ночь Эдит пела своим подопечным колыбельные, а с утра с волнением и страхом приподнимала листочки – живы ли? Прислуживавшие их семье девушки-гречанки в середине лета растягивали, держа за четыре конца, плотную ткань и просили маленькую Эдит потрясти ветки. Свесившись с балкона, она хваталась за ветки тонкими ручонками, и сочные белые ягоды со стуком падали на холст. Звуки эти напоминали шум летнего дождя.

Однажды она сорвала в саду еще неспелый инжир и увидела, что от него на руках остался белый сок, похожий на молоко, что текло из сосков кошки по кличке Гриша. Прачка Сыдыка объяснила, что белый сок – это кровь инжира и он нужен, чтобы плоды инжира наливались уже настоящим соком, как набухают молоком соски у кошки. Высокая и худая, с поблекшими голубыми глазами и светлыми, уже с проседью волосами, Сыдыка была родом с Крита. Никто никогда не видел ее без сигареты. Разговаривала она на таком греческом, который никто не понимал, кроме управляющего Мустафы, ее мужа. Эдит часто сбегала от гостей, которых любила приглашать ее мать, и укрывалась в домике Сыдыки на краю сада, где та угощала ее булочками с корицей и пирожками с зеленью.

Анна, сестра Эдит, Шарль-младший и Жан-Пьер, ее братья, по восемь месяцев в году проводили в школе-пансионате во Франции, но Эдит была из тех детей, которым никогда не бывает скучно, и она не знала недостатка в друзьях. В те годы Борнова звенела счастливыми детскими голосами. На закате, когда воздух пропитывал аромат мандаринов, дети гоняли по улицам на велосипедах, играли в прятки, играли со стеклянными шариками и всем тем, что попадалось под руку. Ждали отцов, которые возвращались с работы на вечернем поезде. Но еще больше ждали торговца халвой по имени Коста. Он жил в маленькой деревушке рядом с Борновой и каждый вечер, проходя по улице, угощал ребятню халвой из льняных семечек. А женщинам, которые посиживали на диванчиках перед своими домами и попивали кофе с мастикой, он предлагал кульки с орешками, рахат-лукум и другие сласти.

Самым близким другом Эдит был Эдвард Томас-Кук, живший по соседству. Вместе они залезали на железные калитки садов, охотились за привидениями в заброшенных домах, изображали из себя героев романов, которые почитывали, спрятавшись в тени, бесконечными летними послеобеденными часами. Семья у Эдварда была большая, и двум его старшим братьям внимания доставалось больше, еще больше – болезненной младшей сестре, а об Эдварде все как-то забывали. В доме у них всегда было полно родственников и гостей – «тетушек» и «дядюшек», как называл их Эдвард. Он отличался от других мальчишек. Вместо того чтобы играть в футбол, с большим удовольствием читал вместе с Эдит книги. И прочитал не только «Остров сокровищ» и «Приключения Тома Сойера», но и любимую книжку Эдит под названием «Маленькие женщины». И однажды, поддавшись на уговоры Эдит, которая восхищалась Джо, одной из героинь романа, Скрепя сердце собственными руками отрезал длинные косы подружки.

Был у Эдит и еще один друг – Шарль Ламарк, ее отец. Вообще-то, месье Ламарк по возрасту годился Эдит скорее в дедушки – может быть, именно поэтому отношения между ними были пронизаны особой нежностью. И наверное, по этой же причине, как часто жаловалась Джульетта, мать Эдит, Шарль так сильно разбаловал дочку. Когда наступал вечер и вот-вот должен был прибыть поезд, Эдит садилась возле обложенного камнями садового прудика, в котором плавали кувшинки и красные рыбки, и, опустив маленькую ладошку в воду, не отрываясь смотрела на калитку.

«Эдит, дорогая, к моему возвращению, будь добра, умойся и причешись. Я сказала няне, чтобы она приготовила тебе платье с голубыми ленточками. У нас сегодня гости. И я хочу видеть за столом твое веселое лицо» – все это произносилось на одном дыхании. Джульетта обычно торопилась к кому-нибудь из соседей и на бегу обращалась к дочери. Когда же Джульетта замолкала, ее светло-зеленые глаза на секунду задерживались на лице Эдит, как будто она ждала ответа. Но никакого ответа она не ждала, конечно. Черные глаза дочери как будто пугали ее, и между бровей пролегала глубокая складка. Эдит не исполнилось и двенадцати, когда у нее появилась точно такая же – к ужасу матери. Гостям, приходившим к ним на чай, она жаловалась: «Нет, вы только взгляните, Эдит-то и лет всего ничего, а лицо уже все в морщинках. Уж я ей говорю, чтобы она каждый вечер протиралась розовой водой, да и масло мирры не помешает, но она меня не слушает!»